…И никакого попугая Эль-Кордобы…

Ну и неважно, и Бог с ним!..

Вытянем другую карту. Вот он, симпатяга! Вот он, крючконосый парень из Парамарибо, тот, кто умел поначалу «лишь ругаться отборной матросской бранью, но выговаривал слова таким человеческим голосом, что вполне оправдывал свою непомерную цену в двенадцать сентаво», кто, вдоволь потешив почтенную публику, в итоге угробил своего хозяина, доктора Хувеналя Урбино. Это случилось в «Любви во время чумы». «Эккерманом» и «Лас-Казом» для милого пернатого создания мужского пола, ходячего (а может — летучего) олицетворения трагикомедии, выступил Габриэль Гарсиа Маркес.

Облезлый и сумасшедший, попугай «не разговаривал, когда его просили, и начинал говорить в самые неожиданные моменты, но зато уж говорил совершенно четко и так здраво, как не всякий человек… Он жил в доме уже более двадцати лет, и никто не знал, сколько лет он прожил на свете до этого. Днем, отдохнув в послеобеденную сиесту, доктор Урбино садился с ним на выходившей во двор террасе, самом прохладном месте в доме, и напрягал все свои педагогические способности до тех пор, пока попугай не выучился говорить по-французски, как академик. Затем, из чистого упорства, он научил попугая вторить его молитве на латыни, заставил выучить несколько избранных цитат из Евангелия от Матфея, однако безуспешно пытался вдолбить ему механическое представление о четырех арифметических действиях».

Естественно, не обошлось без вокала. Попугай, после нескольких месяцев солдатской муштры, «пел женским голосом песни Иветт Гильбер и тенором — песни Аристида Брюана, а заканчивал пение разнузданным хохотом, что было зеркальным отображением того хохота, которым разражалась прислуга, слушая песни на французском языке».

В общем, кладезь добродетелей (в числе коих приобретенный еще «в другой жизни» навык лаять правдоподобнее настоящей овчарки и кричать: «Воры, воры, воры!») — при этом, обратите внимание, ни единая из них не выдавала в нем потенциального убийцу…

«Многие годы попугаю подрезали перья на крыльях и выпускали из клетки, и он расхаживал в свое удовольствие походкой старого кавалериста. Но в один прекрасный день он стал выделывать акробатические фокусы под потолком на кухне и свалился в кастрюлю с варевом, истошно вопя морскую галиматью вроде «спасайся кто может»; ему здорово повезло: кухарке удалось его выловить половником, обваренного, облезшего, но еще живого. С тех пор его стали держать в клетке даже днем, вопреки широко распространенному поверью, будто попугаи в клетке забывают все, чему их обучили, и доставать оттуда только в четыре часа, когда спадала жара, на урок к доктору Урбино…»

Все шло своим чередом, как вдруг у попугая коварно отросли крылья. Надругательство под названием «подрезание» его опекунам в тот день не удалось. Арестант вырвался и взлетел на верхушку мангового дерева.

«Три часа его не могли поймать. К каким только хитростям и уловкам не прибегали служанки, и домашние и соседские, чтобы заставить его спуститься, но он упорно не желал и, надрываясь от хохота, орал: «Да здравствует либеральная партия, да здравствует либеральная партия, черт бы ее побрал!» — отважный клич, стоивший жизни не одному подвыпившему гуляке. Доктор Урбино еле мог разглядеть его в листве и пытался уговорить по-испански, по-французски и даже на латыни, и попугай отвечал ему на тех же самых языках, с теми же интонациями и даже тем же голосом, однако с ветки не слез. Поняв, что добром ничего не добиться, доктор Урбино велел послать за пожарными — его последней забавой на ниве общественной деятельности».

Но и пожарным удалось не слишком много: к вечеру, к моменту возвращения доктора Хувеналя Урбино из гостей, попугай все еще оставался непоруганным обелиском свободы.

Вот последние реплики их общения — доктора и попугая:

«— Бесстыдник, — крикнул доктор Урбино. Попугай ответил точно таким же голосом:

— От бесстыдника слышу, доктор».

Вот последние приготовления к смерти: доктор взгромождается на лестницу; тянется рукой, пытается достать беглеца. Он хватает попугая за горло и победоносно выдыхает: «Дело сделано». И тут же выпускает добычу из рук. «Потому что лестница выскользнула у него из-под ног, и он, на мгновение зависнув в воздухе, понял ясно и окончательно, что он умер, умер без покаяния и причастия, не успев проститься, умер в четыре часа семь минут пополудни, в воскресенье на Троицу…»

Навернулись ли слезы на ваши глаза? Представили ли вы, сколь куц шаг от любви к трагедии? Ощутили ли ужасающую правду гениального колумбийца: тот, кто пародирует речь человека, однажды посмеется и над его судьбой?..

Птица-экзотика. Птица-анахронизм. Птица-одиночество. Птица-спасение…

Я не назвал еще одной его регалии: птица-постмодернист.

Вы спросите: почему? Я отвечу: никакой другой представитель фауны не способен так виртуозно обращаться со множеством смыслов, дарованных нам историей и культурой. Никакой!

Я не исключаю, что об этом было известно со времен Всемирного Потопа, когда Ной строил свой ковчег (куда, надо полагать, взял и попугая — в числе «птиц небесных по семи, мужеского пола и женского», как сказано в седьмой главе книги Бытия; хотя, повторяю, в Библии с попугаями вышла досадная путаница). Ну а если и не с Потопа, то, тем не менее, с давних пор. С очень давних. Достаточно давних. Во всяком случае, Джалал ад-дин Руми, персидский поэт-суфий, живший в XIII-м веке (его жизнь, кстати, составляет один из переплетающихся сюжетов в романе Орхана Памука «Черная книга»), уж точно догадывался о бесчисленных ипостасях чудо-птицы, о ее «зеркальности» — если только не «зазеркалье», — о ее способности проникать буквально во все:

«из божественной устремленности,

чья природа — предсуществование,

этот попугай скрыт в тебе — именно его образ

ты видел отраженным в вещах этого мира…»

Да, даже так!

При этом не исключено, что Руми, говоря о феномене своеобразного «отражения», опирался на опыт Машнави — рукописи афганского автора, датированной 1250 годом, где имеется рассуждение о древних способах тренировки речи у попугаев: их «учат говорить без понимания смысла слов. Метод выглядит так: между попугаем и преподавателем нужно поместить зеркало. Тренер, спрятанный за зеркалом, произносит слова, а попугай, видя собственное отражение в зеркале, считает, что это говорит «другой» попугай, и начинает имитировать слова, произнесенные учителем за зеркалом».

Пора, пора вернуться к «Попугаю Флобера» Джулиана Барнса. Как вы думаете? Да, пора! Но прежде — несколько слов. Не очень лирическое отступление. Украдкой брошенный взгляд на человека, сидящего за компьютером. Человека, у ног которого дрыхнет, свернувшись калачом, рыжий спаниель. Этот человек — я.

Из всех животных, которых наши предки сподобились когда-то наречь «домашними», я более-менее близко имел дело с лошадьми, коровами, свиньями, козами, кошками и собаками.

Когда я родился, меня из больницы домой, в жарко натопленную избу лесничего (им-то тогда и трудился мой отец), везли в кабине грузовика. Но я люблю представлять, что пересек тот свой первый снежный, морозный декабрь на манер боярыни Морозовой — в санях, запряженных вороным с отливом Кобчиком — легендарно умным орловским рысаком, способным без подсказок и понуканий доставить к родным воротам задремавшего в седле всадника. Теперь, едва я завижу какого-нибудь мерина, пусть даже самого захудалого и сивого, меня так и подмывает сообщить «городу и миру», что я в самом нежном возрасте был катаем отцом не то что в розвальнях, а «верхами», хотя, естественно, ничего этого не помню. Существуют фотографии, где я, такой себе уже взрослый дядька, в очках, с бородой, монументально восседаю на спине красивого жеребца. Впечатление, что я позирую скульптору, создающему шедевр «Конная статуя наркома Ворошилова». Единственная деталь: жеребца держат под уздцы. Это важно. И именно это выдает мои подлинные навыки наездника. Моя джигитовка, вероятно, сопоставима с пластикой движений Монсеррат Кабалье на сцене, но она, по крайней мере, поет…