Неожиданно наркотический дурман улетучился, и осталось только горькое осознание, что она нарушила правило, которое сама и установила для себя. Проблемой было не то, что она убила людей, а то, что ей доставляло удовольствие прерывать их жизни, и, когда она подняла голову и обвела помутившимся взглядом ущелье, в ней поднялась неудержимая ненависть к себе: ненависть и осознание, что ужасный тихий голос в ее голове был, возможно, прав, как сильно Зара ни старалась бы доказать себе самой обратное.

Вот кто я на самом деле, – слышала она мысленно свой голос, – и даже вечность не изменит меня…

Внезапно Зара почувствовала себя бесконечно усталой, как будто вся энергия мгновенно куда-то улетучилась, и когда она пробовала подняться, левая нога снова подкосилась, и с искаженным от боли лицом она упала в снег. Мучение было скорее душевным, чем физическим, но вид упавшей Зары дал мужчинам надежду на то, что можно изменить положение в свою пользу. В течение секунд страх и паника превратились в слепую, жгучую ненависть, и мужчин охватила одна мысль: убить Зару, отомстить за все, что она им причинила!

Зара прочитала это в выпученных, словно остекленевших, глазах, пристально уставившихся на нее. Она неоднократно наблюдала этот взгляд, в большинстве случаев у рыцарей, когда на поле сражения, осознав неизбежность поражения, они внезапно переходили к нападению вместо того, чтобы отступить. С героизмом это не имело ничего общего, скорее будто что-то мутилось в разуме этих мужчин и вынуждало их с криками, вне себя от ярости бросаться в безнадежную атаку. Теперь подобное происходило с еще уцелевшими бандитами, к которым вернулось их «мужество» при виде стоявшей на коленях на земле женщины, и свора снова по сигналу бросилась на Зару.

С ревом ярости, проклятиями на губах, мужчины, как стая диких, изголодавшихся волков, набросились на свою добычу, и Зара оказалась в загоне из ног. Затем раздалось жестокое стаккато палок, дубин и кулаков, обрушившихся на нее, но, вместо того чтобы обороняться, Зара, стараясь по мере возможности защитить голову, покорилась участи.

Ей сразу все стало безразлично, и разум опустел, как купальный чан, из которого вылили воду. Наконец в голове остались только лица тех мужчин, которые потеряли жизнь от ее руки; нет, не просто потеряли, были вырваны из жизни, как цветущие цветы с клумбы. Зара пыталась внушить себе, что делала то, что вынуждена была делать, что это было лишь самообороной. Но даже в собственных ушах это звучало как ложь, и мерзкий голос в голове начал смеяться, все громче и громче, пока мужчины избивали Зару дубинами и пинали ногами.

Скоро на теле Зары не оставалось места, которое не болело бы, но она едва ли это отмечала. Чем больше мужчины наседали на нее, тем больше она отстранялась, и чем больше она уходила в себя, тем громче и отчетливее звучал внутренний голос, который казался одновременно чужим и все же таким знакомым. Зара получила очередной удар палкой по уху, и резкая свистящая боль прошла по черепу, а когда свист стих, внезапно стало очень тихо.

В первый момент Зара решила, что мужчины прекратили выть, кричать и избивать ее, но когда она с трудом открыла глаза, то увидела те же искаженные от ярости лица над собой, кричащие рты, но окружающий мир умолк. Все, что она слышала,- это полифонический глухой стук сердец ее мучителей, неразбериху бешено стучащих сердец, звучавшую, как будто дюжина музыкантов одновременно била в барабаны – ба-бок, ба-бок, ба-бок,- и с каждой секундой этот бой становился все громче, пока бешеное биение сердец мужчин не слилось в оглушительное крещендо, заполнившее каждый уголок в ее голове. А шум их сердец продолжал усиливаться – ба-бок, ба-бок, ба-бок! – но теперь биение сердец не звучало как барабаны, а скорее как звон церковных колоколов Мурбрука, восьми колоколов, о которые все быстрее ударяли металлические языки, и с каждым ударом Заре казалось, что голова ее распухает все больше и больше. Она раскрыла рот, под ударами истязателей поднялась на ноги и стала выкрикивать свою боль, ярость и отчаяние, так громко, что ее можно было услышать за целую милю. Но услышавший в ночном лесу этот крик никогда не поверил бы, что это – крик человека.

Преследователи Зары замерли, испугавшись, палки и дубины замерли над жертвой, два парня даже закрыли руками уши, – таким жутким был крик Зары. А Зара не переставала кричать. Она выкрикивала всю беду и горе, накопившиеся внутри, в одном все возрастающем, оглушительном, вымученном крике, который, хотя это казалось уже невозможным, становился все громче и громче, пока неожиданно не превратился в смех, и теперь Зара уже не кричала, а смеялась звучным, раскатистым, наполненным радостью смехом, который эхо разносило между горными склонами. Теперь перепугались даже те, кто при крике Зары не застыл от страха, так как смех этот был даже более ужасен, чем самый страшный крик, таким презрительным, оглушающим и мрачным он был, таким нечеловеческим, словно шел из самого ада. Как по неслышной команде, мужчины боязливо отступали на два, три, четыре шага от смеявшейся женщины. А Зара сидела на корточках в снегу, все еще смеясь во все горло, с опущенным лицом, укрытым завесой темных волос.

Зара смеялась, пока мужчины со страхом смотрели на нее, не в силах двинуться с места, и постепенно смех стал тише, прерывистей, перешел в насмешливое хихиканье и, наконец, умолк. Над лесом воцарилась тишина, та роковая тишина, которая поглощает все шумы. В первый момент большинство мужчин обрадовались, что наконец дьявольский смех смолк, но как смех был хуже крика, так и тишина теперь вызывала больший страх, чем ужасный смех. Боязливо прищурив глаза, мужчины стояли, окружив Зару, позади них еще несколько парней с мушкетами, и все пристально, со страхом смотрели на сидящую на корточках в центре женщину. Никто не произнес ни слова.

Несколько мгновений, показавшихся большинству мужчин вечностью, ничего не происходило. Затем Зара вздрогнула, и внезапно произошло нечто странное. Казалось, что под одеждой она немного выросла – как будто на ее теле повсюду образовались мышцы, которых там не было раньше, так что и без того тесная черная кожаная одежда мгновенно стала в обтяжку. Осанка тоже изменилась странным образом и выказывала теперь нечто вроде величественной надменности – другими словами и не передать. К тому же от нее исходил холод, так явственно, что его можно было ощутить.

Мужчины невольно задрожали.

Затем Зара подняла голову, так что длинные черные волосы, свисающие на лицо, соскользнули назад, открыв белое, как алебастр, лицо, и так же, как с телом, с чертами лица, казалось, тоже произошла некоторая метаморфоза. Как будто художник писал портрет и немногими искусными мазками создал на полотне кого-то другого, который, правда, все еще напоминал оригинал, но уже явно отличался несколькими особо выделенными чертами. Казалось, бледная кожа Зары стала еще бледнее, и такой прозрачной, что можно было различить под ней сеть тончайших жилок. Как будто сильнее стали выступать скулы, надбровные дуги и челюстные кости. Глаза теперь состояли лишь из черноты зрачка – никакой белизны, ни радужной оболочки, одна чернота, бездонная дыра, в глубине которой горел всепоглощающий огонь.

Как бешеная собака, Зара оскалила сильные, сверкающие белые зубы, которые странным образом казались длиннее, чем у обычных людей.

– Теперь, – сказала она, и голос ее звучал много глубже, чем раньше, издавая горловой звук. – Теперь я разозлилась по-настоящему…

И прежде чем хоть один из мужчин смог прийти в себя от страха и отреагировать, Зара вскочила, такая же проворная, как прежде, и в мгновение ока оказалась перед парнем, который стоял ближе других. Мечи она оставила торчащими в земле. Теперь у нее было другое оружие.

Она сама была оружием…

Зара вытянула руку вперед и, прежде чем противник даже успел подумать об отступлении, протянула длинные, выросшие, как зубы, ногти – и вырвала ему горло!

Из раны полился поток крови, испачкал Заре лицо, и она тихо застонала от возбуждения. Она жадно облизнула губы, которые оказались испачканы кровью жертвы, в то время как мужчина рухнул перед ней на колени.