— А вы, Эмили, прожили здесь всю жизнь?

— Нет. В основном мы жили в пригородах.

— Вот как? Я с трудом представляю себе, как человек живет здесь всю жизнь, никуда не выезжая, ни разу толком не порезвившись. Поймите меня правильно, это великий город, просто мне кажется, что лучше жить на природе. Вы учитесь в школе?

— Уже закончила. С осени у меня начинаются занятия в Барнард-колледже. — И после паузы: — Мне дали стипендию.

— У! Так у вас ума палата. Мне надо держать с вами ухо востро. — Тут его рука, лежавшая на деревянной спинке сиденья, соскользнула на ее плечо, а его большой палец принялся массировать ее загривок. — А чем занимается ваш отец?

— Он работает в газете.

— Вот как? Случайно не там, в Эмпайр-Стейт-Билдинг?

— Да.

— Я так и подумал. Знаете, я много раз видел этот небоскреб на фотографиях, но не представлял себе, что он такой высокий. У вас красивые волосы, Эмили. Мне никогда не нравились кудряшки. То ли дело прямые волосы…

Где-то после Сорок второй улицы состоялся поцелуй. Вообще-то ее целовали и раньше — в том числе на втором этаже омнибуса, в районе Пятой авеню (один из ее одноклассников расхрабрился), — но не так.

На Пятьдесят девятой улице он пробормотал: «Давайте пройдемся» — и помог ей спуститься по громыхающим ступенькам. Они оказались в Центральном парке, и его рука утвердилась на ее плече. В этой части парка было полно сладких парочек, все больше солдаты с девушками: милующиеся на скамейках, прогуливающиеся в обнимку. Некоторые из девушек запустили пальцы ухажерам в карманы брюк, другие держали руку у парней на талии. Это заставило Эмили задуматься, не должна ли она тоже приобнять Уоррена Мэддока или Мэддокса. Нет, все-таки для таких вольностей еще рановато. А вот на поцелуи она отвечала исправно; можно ли о поцелуях рассуждать в терминах «рано» и «поздно», вот в чем вопрос.

Он продолжал вести разговор:

— Интересно. Иной раз встретишь девушку и сразу понимаешь: не то. А в другой раз — бац! — в самую точку. Взять хоть нас с тобой — полчаса как познакомились, а уже как старые друзья…

Он увлекал ее по дорожке в сторону от фонарей. Его рука, соскользнув с ее плеча, завладела грудкой, а большой палец принялся поглаживать ее напрягшийся, чувствительнейший сосок. Она почувствовала слабость в коленках, и тут уже ее рука без всякой подсказки обняла его за талию.

— Многие парни, особенно вырвавшись из части, хотят от девушки только одного. Мне это непонятно. Я должен сначала узнать девушку… как личность… понимаешь? Ты, Эмили, хорошенькая. Мне всегда нравились худенькие… ну в смысле стройненькие…

Только ощутив под ногами траву, она поняла, что они успели свернуть с дорожки. Он вел ее к небольшой лужайке, и когда они очутились под шелестящей кроной, почти в полной темноте, она не нашла ничего предосудительного в том, что они вместе прилегли: это было так же естественно, как движение на танцплощадке, только там тебя ведет рука партнера на твоей спине, а здесь это был большой палец на ее соске. Какое-то время они целовались, сплетясь телами, а потом его широкая ладонь поползла вверх по ее ляжке, а над ухом звучал горячий шепот:

— Эмили, я прошу тебя… все будет хорошо, вот увидишь… Эмили, ну пожалуйста…

Она не сказала «да», но и «нет» она совершенно точно не сказала. Все, что он делал, даже когда помогал ей вытащить одну ногу из трусиков, казалось, было продиктовано крайней необходимостью. Она была беспомощна, и он ей помогал, а все остальное на свете не имело значения.

Она ждала боли, но подготовиться к ней не успела и была застигнута врасплох, но вместе с болью накатила волна наслаждения, и она поднималась до точки экстаза, прежде чем опасть и сойти на нет. Он из нее выскользнул и, упершись коленом в дерн, откатился в сторону, тяжело дыша, но через минуту прикатился обратно и заключил ее в объятия. «Ох», — вырвалось у него пару раз. От него исходил приятный запах свежего пота и накрахмаленной одежды.

Ощущения потертости и мокроты навели ее на мысль о кровотечении, но больше ее пугала другая мысль: что у них друг для друга не найдется слов. О чем после такого можно говорить? Когда они снова оказались под фонарем, она спросила, не испачкалось ли платье. Аккуратно надев фуражку солдата экспедиционного корпуса, он отстал от нее на шаг для лучшего обзора.

— Не-а, все в ажуре, — сказал он. — Даже от травы следов не осталось. Как насчет солодового напитка?

На Таймс-сквер, куда он привез ее на такси, они выпили за уличной стойкой по большому стакану солода с шоколадом, не произнеся при этом ни одного слова. От первого же глотка желудок у нее сжался, что предвещало нехорошие последствия, но она заставила себя пить — всё лучше, чем стоять и молчать. Последнюю каплю она проглотила, испытывая уже такую сильную тошноту, что можно было и до дома не добраться.

— Готово? — Он утер рот и, взяв ее под локоток, вывел на людное место. — А теперь скажи, где ты живешь, мы спустимся в метро, а там уж как-нибудь разберемся.

Навстречу им попадались какие-то уродцы, словно из горячечного бреда: ухмыляющийся морячок в очочках, пьяный негр в малиновом костюме, бормочущая старуха с грязными, набитыми всякой дрянью пакетами, по два в каждой руке. Она увидела на углу железный мусорный контейнер и едва успела к нему подбежать. Он подошел сзади, чтобы подержать ее за руки, но она отмахнулась: через этот унизительный кошмар надо было пройти в одиночку. Когда спазмы, включая последние, сухие, прошли, она достала из сумочки салфетки и вытерла губы, но привкус отторгнутого шоколадного солода в горле и в носу остался.

— Эмили, ты в порядке? — спросил он. — Может, воды?

— Спасибо, не надо. Я в порядке. Извини.

В вагоне поезда скоростной транзитной ветки он хранил молчание, разглядывая объявления или лица сидящих напротив пассажиров. Даже если бы она знала, как завести разговор, в вагоне стоял такой грохот, что им пришлось бы кричать. Вдруг ее пронзила совсем страшная мысль: после того как ее вырвало, он не захочет поцеловать ее на прощание. После метро приятно повеяло свежим ветром, но их молчание продолжалось всю дорогу до Вашингтон-сквер и дальше, примерно до того места в парке, где они сегодня познакомились.

— Где твой дом, Эмили?

— До дома меня провожать не надо. Попрощаемся здесь.

— Ты уверена? С тобой будет все в порядке?

— Конечно. Все хорошо.

— Тогда ладно. — Ее опасения подтвердились: он легонько сжал ей плечо и чмокнул в щечку. — Ну, будь здорова.

Только когда она обернулась, чтобы проводить глазами его удаляющуюся спину, до нее дошел весь драматизм ситуации: они не обменялись адресами, не пообещали писать друг другу, она даже не была уверена в том, что правильно запомнила его фамилию.

Пуки уже лежала в постели.

— Эмми? — крикнула она из спальни. — Ну как тебе кино?

Спустя неделю, в десять утра, зазвонил телефон. Пуки взяла трубку.

— Да… Добрый день… Он — что? О господи… Когда?.. Понятно… Боже мой… боже мой…

Повесив трубку, она сказала:

— Дорогая, твой отец умер сегодня утром.

— Умер?

Эмили присела на скрипучий стул, сложив руки на коленях. В тот момент она не испытала ничего, и это навсегда отложилось в ее памяти.

Пуки еще несколько раз повторила «О господи», словно давая себе время осознать случившееся, а затем начала плакать. Успокоившись, она уточнила:

— Это была пневмония. Он проболел неделю, врач уговаривал его лечь в больницу, но ты же знаешь папу.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ну, ты знаешь. Дома виски, сигареты. Вчера он все-таки лег в больницу, но было уже поздно.

— Позвонил врач?

— Миссис Хаммонд. Ну, ты знаешь. Ирэн Хаммонд, друг твоего отца.

Нет, Эмили не знала. Она никогда не слышала про Ирэн Хаммонд, и сейчас, подумав о том, что эта женщина, возможно, была для него больше чем другом, она впервые что-то почувствовала. Даже не печаль, скорее сожаление.

— Боюсь звонить Саре, — сказала Пуки. — Она всегда была папиной дочкой.