Как, например, сегодня.
Варвар оглянулся, отметив про себя, что попросту остался один на один с равахом – только что мужественно освобождавшие своих соплеменников от смертельной хватки червя зуагиры с воплями ужаса бежали прочь от места, где из песка показался хищный монстр. И сейчас равах нацеливался на стоявшего перед ним человека, причинившего ему в этот день неприятностей вдвое больше тех, что выпали за столетия, пролетевшие со дня первой охоты…
Северянин поднял меч и медленно двинулся в сторону гиганта. С быстротой, которой варвар не ожидал от столь огромного существа, равах кинулся на него, стремясь оплести щупальцами и обездвижить. По-кошачьи извернувшись, человек избежал смертельных объятий, взмахом клинка отхватив несколько отростков. Равах отпрянул, втянув в себя многочисленные трехпалые руки, изогнувшись, поднял кверху заостренную голову и испустил дерущее слух свистящее шипение. А в следующий момент разъяренный червь пустыни, решив покончить с жалкой козявкой одним стремительным ударом, рванулся вперед, на мгновение завис в воздухе, а затем обрушился всей тяжестью могучего тела на варвара, рассчитывая раздавить его в лепешку. Человек уже прощался с жизнью, инстинктивно отскакивая назад и прекрасно понимая, что даже с его ловкостью и быстротой увернуться от падающего туловища огромной твари не удастся. Спасла ли варвару жизнь случайность, или же обострившаяся до предела жажда бытия, он даже сам не понял – в следующее мгновение, споткнувшись о брошенный в панике зуагирами мешок с каким-то добром, он упал на спину, выставил перед собой меч и, отведя в сторону от своего тела рукоять, ткнул ее в песок.
Если бы острие клинка не вонзилось в грубую кожу раваха по меньшей мере на две трети, и, отдернувшись от резкой боли, чудовище бы не выгнулось дугой, вырвав из ладоней северянина рукоять меча, варвара ждал печальный конец. Но когда монстр, шипя, как тысяча разъяренных змей, вскинулся, почувствовав в собственной плоти холодную сталь, варвар откатился в сторону, а равах рухнул на то же место, вогнав в себя меч по самую гарду.
Человек быстро отполз в сторону от бьющегося в агонии чудища, встал на ноги и, отряхнув налипшие на вспотевшее лицо песчинки, стал ждать. Равах свивался кольцом, поднимая в воздух тучи пыли, подобно гигантской плети, бился среди барханов, исходя жалобным свистом. Из его бездонной пасти хлынул поток той самой белесой мерзости, которая, как видно, была его кровью. Постепенно движения червя становились все более редкими и слабыми, прокатывающиеся по щупальцам волны судорог затихали, еще немного – и равах, вздрогнув последний раз, безжизненно вытянулся и обмяк. Все было кончено.
– И как это у меня получилось, сам не знаю… – хрипло прогудел северянин. Еще некоторое время он постоял, наклонив голову на бок, рассматривая теперь уже безвредного червя пустыни, а затем решительно направился к простертому телу поверженного противника. Преодолевая несносную вонь, исходившую от все еще вытекавшей из пасти раваха “крови”, человек обследовал огромную тушу, надеясь, что его меч не зажат между ней и песком – в таком случае вытащить клинок без чьей-либо помощи не представлялось возможным. По счастью, он обнаружил свое оружие довольно скоро – отполированная ладонями рукоять торчала из грязно-желтого, ребристого брюха. Несколько раз безуспешно попытавшись выдернуть меч, северянин уперся в тело червя ногой, ухватил гарду обеими руками и с большим трудом все-таки вытянул клинок, покрытый сероватой слизью. Взглянув на ощеренную пасть монстра, человек внимательно осмотрел ряды острых клыков, между которых застряли лохмотья верблюжьей шерсти, а кое-где даже клочки синей и белой ткани, совсем недавно еще бывшей чьим-то одеянием. Отбив острием меча с полдесятка самых крупных зубов, северянин ссыпал их в кожаный мешочек, висевший у пояса. Затем он тщательно очистил лезвие о песок, и, поймав зеркальной гладью стали солнечный луч, удовлетворенно пробурчал:
– Так-то лучше будет. А теперь я хочу пить еще сильнее, чем раньше. Ну-ка посмотрим…
Вокруг были разбросаны свалившиеся со схваченных равахом верблюдов тюки, а среди них виднелись и несколько надутых бурдюков, явно полных воды. Подняв один из них, северянин удовлетворенно хмыкнул.
– Ну вот, теперь можно и до Султанапура добраться.
Порыскав среди барханов, он отыскал полузатоптанную в песок львиную шкуру и свою запыленную дорожную суму. Вытащив из нее флягу, он вернулся к оставленному подле мертвого раваха бурдюку с водой, развязав горловину, стянутую ремешком, поднял кожаное вместилище с булькавшей в нем жидкостью и хлебнул.
– Тьфу, пропасть!
Бурдюк оказался наполнен вовсе не водой, а любимым пойлом кочевников – перебродившим верблюжьим кумысом, который они почитали за напиток, многократно превосходящий лучшие вина Коринфии как по вкусу, так и по опьяняющим свойствам. Но, с точки зрения северянина, употреблять эту гадость могли только привычные к ней зуагиры или законченные пьяницы, которым все равно, что лить в глотку. К первым он себя точно не относил, а вот до состояния вторых пока ещё не опустился. Поэтому он с отвращением выплюнул пахнущую верблюжьим навозом светлую жидкость, и, завязав бурдюк, швырнул его на песок. Но надежда отыскать емкость с водой все же не покинула его. После непродолжительных поисков обнаружить таковую удалось, фляга оказалась наполненной, и варвар уже собрался было отправиться в путь. Но добраться в Султанапур без дальнейших приключений ему не удалось.
– Явились… Долго ж они прятались, шакалы трусливые.
Разбежавшиеся от места поединка северянина с равахом кочевники теперь осторожно приближались к одинокому герою, всё ещё не веря, что плотоядная гадина погибла, а её победитель остался цел и невредим.
Впереди, прихрамывая, семенил человек, показавшийся варвару странно знакомым. Вглядевшись в лицо и одежду зуагира, он вспомнил, что это тот самый кочевник, который был спасен первым. Невысокого пожилого человека с остренькой седой бородкой, узенькими глазками и очень загорелой, морщинистой кожей поддерживали с двух сторон под руки двое мужчин помоложе и покрупнее, облаченные в похожие темно-синие халаты и неправдоподобно белые тюрбаны, а один из белых лоскутов, свисавших по боку тюрбана закрывал их лица до самых глаз. Наверное, охрана, а этот старикашка, скорее всего, либо вождь, либо один из старейшин племени. А вот за ним… Почитай, весь род спешил засвидетельствовать свою безмерную благодарность нежданному избавителю от напасти, и северянин понял, что сейчас восторженный пыл кочевников сможет охладить только чувство почтения к старейшине, иначе жизнь победителя окажется под не меньшей угрозой, чем во время схватки с равахом. Поэтому пришлось в нарушение восточных правил учтивости заговорить со стариком первому:
– Я тут у вас… э… водички немного взял… Надеюсь, вы не в обиде? – человек указал глазами на лежащий у его ног бурдюк, но ответная речь старика привела варвара в замешательство.
– О, ты, могучий воитель, в коем доблесть и мужество сочетаются как хоарезмский адамант с оправой из иранистанского белого золота!.. – северянин аж отступил на шаг от столь напыщенного приветствия, но во время вспомнил, что здесь восток все таки, а не сдержанный север. А старейшина, не обращая внимания на выражение лица “могучего воителя”, продолжал:
– О, благороднейший из благородных и отважнейший из отважных, да благословит тебя всемогущая судьба!..
Варвар сделал еще один шаг назад.
– О ты, блистающий великолепием и мощью чужестранец, да не покроется ржавчиной острие твоего клинка и да будет оно щедро напоено кровью твоих недругов!..
“И на кой … я во все это ввязался? – слегка оторопев, подумал варвар. – Ведь затопчут. Как пить дать, затопчут! Или заговорят до смерти.”
Пятясь, он отошел еще на несколько шагов, едва не упершись спиной в тушу ставшего виновником его теперешних мучений раваха. Старец продолжал напирать, оглашая пески своей громкой изысканной речью. Под удивленным взглядом синих глаз северянина, старикан, в конце концов, бухнулся на колени, не уставая говорить о “сияющем подобно солнцу, луне и звездам дивном воителе”, избавившем род Джагула аль-Баргэми от «премерзостного песчаного раваха, который своим злонравием, хищностью и прожорливостью уподобился кобре, горному льву и гиене, слитым в единый облик и раздувшимся стократно.”
