– Нужно обращать внимание на две вещи, – пояснил прокурист. – Во-первых, мужчины должны быть молодыми и крепкими. Во-вторых, они должны быть трезвыми. Это очень легко установить.
Подойдите к ним поближе, и сразу все поймете Вы учуете запах, понятно?
– Да, – сказал я.
– Вам не надо вступать с ними в переговоры. Это поденщики. Если вы хотите кого-то взять, дайте ему в руки бланк, на котором стоит наш адрес и расценки почасовой оплаты. Бланки вы получите у меня. Если поденщик принимает наши условия, он должен поставить свою подпись и вернуть вам бланк. Это всё. Завтра утром я сам пойду нанимать поденщиков. Но я хотел бы, чтобы вы пошли со мной. Я познакомлю вас с деталями этой операции и представлю шефу наружной службы. Лучше будет, если вы придете завтра на полчаса раньше. Тогда мы поедем туда вместе.
Прокурист поднялся и поджал губы. Я понял, что аудиенция окончена, у прокуриста всегда было мало времени. На следующее утро я появился в конторе ровно з половине восьмого. Прокурист уже сидел в машине и ждал меня. Он сразу нажал на газ.
– Для разгрузки одного вагона требуется примерно два часа, иногда два с половиной, в зависимости от того, насколько тяжелый и компактный груз. Следите за тем. чтобы у вас всегда было чуть меньше людей, чем требуется, и никогда – чтобы наоборот. Нельзя допускать, чтобы рабочие простаивали, – сказал прокурист.
Я слушал и молчал. Близость прокуриста смущала меня. Я опустил немного стекло и стал смотреть на черных дроздов. Их утренняя перекличка доносилась из кустов и гасилась паркующимися автомобилями. Мне очень хотелось, чтобы прокурист заговорил о своих впечатлениях от вчерашнего похода в театр. Тогда бы я, возможно, смог спросить его про Ингрид. Но прокурист избегал этой темы. На железнодорожной насыпи маневрировал локомотив. Под железнодорожным мостом стояло несколько мужчин. Они курили, под мышками у них были зажаты небольшие свертки. Примерно через двести метров после железнодорожного моста прокурист остановился.
– Здесь находится наружная служба, – показал он на двухэтажное здание цвета цемента. – Чем позже вы приедете, тем хуже выбор, – добавил прокурист.
Мы вышли из машины и направились к боковому входу. Дверь по левую руку стояла открытой – это была контора шефа. Маленькое помещение без окон, кроме шефа там никого не было. Прокурист представил меня:
– Этот молодой человек будет в дальнейшем часто нанимать у вас людей.
Шеф поднялся из-за стола.
– Люди, которых вы будете нанимать, – заявил шеф, – должны иметь при себе удостоверение личности и карточку отдела социального страхования. Если у них этого нет, они права на работу не имеют. Всегда записывайте фамилии рабочих, которых вы отобрали, и оставляйте у меня записочку с этими фамилиями, тогда я постоянно буду в курсе дела.
Мы вышли от шефа и направились неосвещенным коридором в небольшое помещение. От тридцати до сорока полуоборванных, мрачно глядящих мужчин сидели на расставленных вокруг скамейках и ждали своей судьбы. Я испугался. Только недавно я прочел «Записки из Мертвого дома» Достоевского. Мгновенно и с полной уверенностью я почувствовал, что нахожусь в этом самом Мертвом доме. По телам мужчин прошло движение, они подняли головы и смотрели со страхом. Прокурист целенаправленно двинулся в сторону молодых крепких парней. Я держался позади, не отходя от него ни на шаг, и смотрел туда, куда и он. У многих поденщиков в руках были открытые бумажники. Другие шефы и предприниматели тоже искали здесь рабочую силу. Некоторые из них только вытягивали указательный палец. Тогда человек поднимался и шел на этот палец. Через десять секунд наем рабочих был закончен. Рядом со мной один из поденщиков жаловался на свое поврежденное колено. Он говорил про сильные боли при ходьбе. На своем верхнегессенском диалекте он произносил слово «боль» как «быль», и мне это очень нравилось. Прокурист велел двум рабочим показать их удостоверения личности. Документы были в порядке.
– Следите всегда за тем, – приказал прокурист, – чтобы удостоверения личности не были просроченными.
Еще трое мужчин, не дожидаясь команды, вытащили свои удостоверения и протянули их прокуристу. Я больше не мог выносить вонь в этом помещении, исходившую от мужчин. Прокурист показал этим троим на меня. Я сначала поглядел на их лица, а потом проверил удостоверения личности.
– Документы в порядке, – сказал я.
Прокурист передал мужчинам бланки соглашения на почасовую работу.
Я протянул им шариковую ручку, мужчины расписались на бланке. А затем один поденщик совершил роковую ошибку. Он поднес документ слишком близко к глазам. Это означало, что он плохо видит. Прокурист тут же отобрал у него подписанный бланк и разорвал его у него на глазах. И быстро выбрал другого поденщика. Он записал фамилии своих и моих кандидатов и объявил им, что ровно в 9.00 они должны появиться у меня в цеху «Б».
Около девяти утра, когда все эти мужчины стояли передо мной в цеху, у них был еще более робкий вид, чем в том помещении, где они ожидали своей участи. Троих из них я выбрал сам для разгрузки вагона из Нюрнберга, откуда пришли телевизоры. Из следующих троих я составил еще одну бригаду и передан ее Кайндлю. Оставшуюся троицу я распределил по более слабым бригадам в качестве подкрепления. Все поденщики были сильными и крепкими ребятами и работали очень споро. К одиннадцати утра вагон из Нюрнберга был разгружен. Я играл сейчас роль самого старшего рабочего, шефа, так сказать, для работяг, начальника над грузчиками. Еще на обратном пути в контору прокурист объявил мне о значительном повышении моей ставки. «Вы хотя еще и ученик, но я буду оплачивать вас как старшего рабочего», – сказал он. Но самое радикальное изменение касалось, конечно, самой работы. С понедельника я был полностью освобожден от использования меня в качестве грубой рабочей силы. Я стоял теперь с карандашом в руках возле открытых раздвижных дверей вагона и дирижировал работой других, отдавал им распоряжения. С понедельника я больше не уходил с фирмы донельзя изможденным и насквозь пропыленным, как в предыдущие месяцы. В четверг я должен был впервые пойти один к месту наружной службы найма рабочих и отобрать восемь поденщиков. Я представил себе, что мужчина в очках с желтой оправой, которого прокурист отставил из-за плохого зрения, опять будет сидеть в том помещении и ждать, когда его выберут. Я задумался, может, мне все-таки взять его и скрыть это от прокуриста. Прокурист не появлялся в цехах и не контролировал мою работу. Правда, время от времени он поглядывал из окна своей конторы на погрузочные платформы, по которым сновали туда-сюда грузчики с тележками. Скорее всего, выбора у меня не было, я должен был брать молодых и здоровых парней. Я опять заколебался. И хотя я почти твердо решил отклонить предложение Хердегена, я вновь почувствовал неуверенность. У меня не было особого стремления стать нищенствующим рабочим, отбирающим еще более нищих людей и определяющим их пригодность или непригодность. Но у меня не было и стремления работать репортером и зазнаваться с каждым днем все больше и больше, чтобы в конце концов погрязнуть в собственном высокомерии. Я намеревался спокойно обдумать все по окончании рабочего дня. Я пересек город и оказался вблизи реки. Вот здесь, сказал я, лучше всего будет без помех заняться своими проблемами, обдумать все и принять решение. Я смотрел на реку и напряженно думал, но ничего путного пока не получалось. Я только все время повторял то, чего я не хочу. Разве это размышление над проблемой? Неослабевающий допрос с пристрастием относительно своей жизни утомил меня прежде времени. Но я и усталость не хотел понимать. Тебе же всего восемнадцать, говорил я, отчего же ты так устал? Может, есть такая болезнь под названием юношеское изнеможение, с которой я только что столкнулся? Я не знал, над чем мне нужно размышлять. А вот именно над этим и стоило задуматься. Один раз меня отвлек какой-то мужчина, он бросил свой велосипед в воду. Я ненадолго оторопел, то ли этот человек взбешен, то ли он украл велосипед, а теперь решил от него избавиться. Велосипед мгновенно скрылся под водой, а человек поспешил назад в город. Медленно приближалось грузовое судно. Это был длинный, выкрашенный в черный цвет буксир, он медленно и шумно продвигался вверх по реке. Из каждого грузового люка торчала верхушка засыпанного туда угля. Маленькая собачонка сидела рядом с рубкой рулевого и облаивала берег. Молодая женщина поставила рядом с детской коляской поудобнее стул. Она запустила обе руки в коляску и вынула оттуда младенца. Потом расстегнула на себе блузку и приложила ребенка к груди. Когда судно, постукивая, проплывало мимо меня, я увидел, как женщина держит грудь, зажимая ее между указательным и средним пальцами. Оба пальца смотрелись, как раскрытые ножницы. Направляя струйку молока, пальцы облегчали младенцу процесс кормления. Вид белой головки малыша и белой груди вблизи черных угольных куч был сам по себе достоин коленопреклонения. Это настроило меня на возвышенный лад, и я этому не сопротивлялся. Судно было уже далеко. Теперь я видел только верхнюю часть тела кормящей женщины, склонившейся над ребенком. Я заметил, что мучительное щемящее чувство внутри меня медленно отступало. Вокруг не было никого, кроме парочки влюбленных школьников. Вдоль береговой стены росло несколько поникших подсолнухов, они уже отцветали. Я шагал по одуванчикам, клеверу, траве-недотроге и разглядывал, что за образ жизни у маленьких живых существ. Лимонницы и капустницы садились на цветущую глухую крапиву и львиный зев, маленькие красные жучки мужественно взбирались вверх по волоскам стеблей в зарослях жгучей крапивы. Стрекозы с голубыми крылышками, привлеченные, очевидно, близостью воды, стремительно носились туда-сюда. Маленьким ящеркам удалось увести меня от моих проблем еще дальше. Ящерки бегали по нагретым камням. К ним без труда можно было подойти очень близко. Меня восхищало, как они открывали свою маленькую пасть и что-то там медленно пережевывали. На шее под нижней челюстью я даже заметил размеренное движение взад и вперед складок переливчатой кожи. Мирное соседствование растений, животных и людей напомнило мне уроки Закона Божьего в начальной школе. Книжка с благостными рассказами должна была помочь нам понять Бога и рай на земле. В этой книжке были чудесные рисунки о совместной жизни зверей и людей. Именно эти рисунки нравились мне больше всего, много лет подряд я вновь и вновь рассматривал их. Огромные львы лежали, отдыхая, в траве в окружении львиной семьи. Мимо людей проходили изящные серны и смотрели, как расчесывают длинные волосы юные девы. Леопарды расположились на пикник рядом с седыми задумчивыми старцами. Белый медведь склонился над младенцем, даже не помышляя разорвать его на части. В текстах к этим картинкам говорилось, что такой идеальный мир воцарится на земле между всеми живущими на ней божьими тварями, когда наступит Царство Божье. И хотя я, восьмилетний, не знал, что такое Царство Божье, картинкам я верил. Я принялся ходить время от времени на берег реки и смотреть, не наступило ли уже Царство Божье. Но каждый раз, когда я приходил, я или вообще ничего не видел, или видел то, как несколько мальчишек постарше стреляли из рогаток по воробьям или втыкали лягушкам соломинки в брюхо и надували их, пока они не лопнут. Это мало было похоже на мир среди всех живущих, напротив, это была самая обыкновенная война, а с ней я уже давно был знаком. Вдруг я услышал шум мотора другого судна. Это был прогулочный пароход, медленно двигавшийся по течению вверх. Он был битком забит пассажирами, отправившимися днем на речную прогулку, некоторые из них махали мне. Несколько секунд я колебался, а потом отбросил стеснение и помахал в ответ. Люди сидели на верхней палубе тесно друг к другу. Картина была такой впечатляющей, словно действительно наступило Божье Царство. Я махал и махал и все думал, почему медленное продвижение парохода, забитого людьми, представлялось мне такой прекрасной картиной. Чувство прекрасного рождалось из красоты, исходившей то ли от равномерности движения проплывающего мимо парохода, то ли она выпархивала из пестрых флажков, мелькавших над головами пассажиров. Красота могла, конечно, выплескиваться плавными волнами, расходившимися вправо и влево от носа парохода и бесшумно прибивавшимися к берегам. Возможно также, что ее создавал негромкий шум мягко постукивающего мотора. Последний вариант произвел на меня самое глубокое впечатление. Следуя этому выводу, красота была общей принадлежностью всех пассажиров. Она родилась из безмятежной радости тех, кто, никуда не торопясь, расточительно тратил свое время. Я все еще махал пассажирам, но теперь уже в полном восторге от тех, кто сумел познать и оценить основы прекрасного. Когда пароход уже практически скрылся вдали, желание самостоятельной беспечной траты времени перекинулось на мое внутреннее состояние. Я испытывал такие чувства, какие не мог выразить словами. Душевный подъем был необычайно сильным, поскольку пришелся на самое нужное время, попав в самую точку, я должен все время прислушиваться к своей жизни. Мне следует так долго вслушиваться и всматриваться в окружающую действительность, какова будет на то потребность души. Вслушиваясь в окружающие меня предметы и явления, я не впаду в высокомерие. Из чувства благодарности я какое-то время шел в быстром темпе по берету вслед за удаляющимся пароходом. Несколько ребятишек на задней палубе смеялись над взрослым дядей, бежавшим по тропинке на берегу за пароходом, как за трамваем. Я задумал написать в ближайшее время при первой же возможности маленький рассказик о том. что я пережил. И лишь густой тростник на берегу удержал меня от того, чтобы идти берегом дальше параллельно с пароходом. Я повернул назад и пошел в город. Я шел и думал: все, что тебе нужно, это – женщина, квартира, роман. На обороте конверта я записал все пять вариантов, лежащих в основе того, почему проплывавший мимо пароход показался мне прекрасным. И вдруг я понял – решение принято. Я не буду пока менять свою жизненную ситуацию и не приму предложение Хердегена. Я по-прежнему останусь внештатным репортером, злополучным учеником и хорошо оплачиваемым старшим рабочим. Когда-нибудь потом я лучше пойму, что надо было делать, а что нет. А до той поры мне надо набраться духу тратить время без спешки и вслушиваться в себя самого во все преходящие времена.
