А вечером на палубе крейсера выстраивался духовой оркестр, и над широким заливом неслись волнующие звуки «Сопок Маньчжурии», «Дунайских волн» или «Марша Преображенского полка». К оркестру присоединялся хор, и толпящиеся внизу датчане танцевали под «Катюшу». Вечер на Лангелиние превращался в настоящее народное гулянье. Наших детей и жен, которым моряки оказывали особое внимание, с трудом можно было увести домой.

Посольство вместе с командованием Балтфлота устроило грандиозный прием, на котором я впервые увидел столько военных из стран НАТО. Настроение у всех было приподнятое, праздничное. Никто в посольстве эти два дня не работал, и все дипломаты выступали гидами для групп офицеров и матросов, рассыпавшихся сине-белыми пятнами по улицам Копенгагена.

На приеме я стоял с нашим капитаном второго ранга и еще одним коллегой из посольства, когда к нам подошел верзила в форме подполковника ВВС США. Он молча встал рядом и, не представившись, слушал, о чем мы разговариваем. Капитан второго ранга рассказывал что-то о службе, о дальних походах, а я завидовал ему и впервые пожалел, что не пошел служить моряком. В это время американец наклонился ко мне и громким голосом, перекрывая многоголосый фон, сообщил мне прямо в ухо:

— Все равно мы вас разбомбим!

Я недоуменно посмотрел на него, но того и след простыл. Храбрый подполковник исчез в толпе гостей.

— Что случилось? — подошел ко мне Николай Коротких, второй секретарь посольства.

— А что за американец только что был рядом с нами?

— Помощник атташе по военно-воздушной части американского посольства.

Я рассказал о наглой выходке помощника.

— Пойдем найдем и набьем ему морду, — предложил Коротких.

Мы долго искали американца, но не нашли. Вероятно, он не стал рисковать и покинул прием. А жаль: настроение у нас с коллегой было боевитое. Зато я получил наглядный урок относительно того, что американцы — серьезный противник, и нам никак не следует расслабляться. Международная разрядка не про нас, разведчиков.

Провожали отряд кораблей всем посольством. Корабли были расцвечены яркими флажками. Команда выстроилась на верхней палубе и замерла в ожидании. Раздались слова команды «отдать швартовы». Оркестр на палубе грянул «Прощание славянки», и корабли стали медленно отходить от причала. У всех нас на глазах выступили слезы. Мы стояли на Лангелиние и еще долго махали руками вслед символу нашей славы, дисциплины, безупречного порядка и русской лихости, пока силуэты крейсера и вспомогательного судна не слились с белыми барашками на горизонте.

Вот это был визит!

А вообще-то командированные граждане жили в Копенгагене скучно и однообразно. Большинство из нас считало, что загранкомандировка — это подготовительный период к настоящей жизни, которая начнется лишь по возвращении на родину. А здесь жизнь не всамделишная. Одним словом, ДЗК.

Такая философская установка, конечно, не способствовала полнокровному и свободному проявлению личности. Неизбежные объективные ограничения внешнего плана накладывались на добровольные самоограничения, и, как результат, мы выглядели на фоне жизнерадостных датчан и прочих иностранцев довольно скукоженно.

Все мы копили и откладывали часть мизерных зарплат на покупку автомашин, квартир, одежды, техники; бегали по магазинам и выписывали товары по дипломатической скидке; складывали все приобретения в коробки, упаковывали их накануне отпуска и везли домой, где ничего подобного не было и любая безделица воспринималась на ура. Я с грустью вспоминаю все эти сборы-проводы, погрузку в поезд, толпы провожающих, норовящих вручить отъезжающему свою посылку-передачку, презрительные взгляды датчан, наблюдающих сцену «переселения народов» эпохи Гражданской войны, встречи на Белорусском вокзале с адресной раздачей вещей… Какое убожество!

Вся советская колония была разбита на группы общения, формируемые в основном по ведомственному признаку и редко — по интересам. Мы часто ходили друг к другу в гости, слушали пластинки и аудиопленки, выпивали и поедали массу блюд с национальным русским уклоном, сплетничали и тосковали по дому.

Но мы были молоды, жизнь нам еще улыбалась, и мы были полны надежд и оптимизма.

В 1972 году в копенгагенскую резидентуру приехал работать Олег Гордиевский. Он поменял подразделение — из нелегальной службы перешел в политическую разведку—и теперь в новом качестве прибыл к нам в точку.

Его приезд я воспринял с большим энтузиазмом. Все эти два года мы поддерживали между собой регулярную связь, активно переписывались, обменивались мнениями. Мне казалось, что, находясь на расстоянии, мы еще больше сблизились, и теперь будем работать рядом, общаться каждый день, дружить семьями. Я надеялся также найти в нем опытного товарища и советчика, хорошо знавшего страну и владеющего местной обстановкой.

Первое свидание не предвещало ничего тревожного. Гордиевский был сдержан, но приветлив и внимателен.

Я сразу предложил пообедать у меня, потому что быт его был пока не устроен, но он вежливо отклонил приглашение, добавив, что у нас будет еще время пообщаться. Я не стал настаивать, но первый осадок в душе незаметно отложился.

Шло время, мы каждый день встречались на работе, но Гордиевский по-прежнему соблюдал по отношению ко мне дистанцию «вежливого нейтралитета» и за рамки чисто служебных встреч и контактов не выходил. Между тем мне стало известно, что он часто ходит в гости к другим дипломатам и разведчикам, правда, более старшего ранга и звания. Это обстоятельство, признаться, неприятно поразило нас с женой, но некоторое время я все еще делал вид, что ничего плохого между нами не происходит.

Но Гордиевский так и не принял ни одного моего приглашения и ни разу не пригласил нас с женой к себе в дом. Это уже был симптом. Только симптом чего? Поразмышляв, мы пришли к выводу, что он предпочитает для себя более представительное и солидное общество, подобающее его возрасту, рангу второго секретаря и честолюбивым планам на будущее, и что навязывать свою дружбу нет смысла.

На том и порешили. Внешне наши отношения оставались ровными, дружелюбными, но искренность, открытость исчезла. Мы просто стали коллегами и хорошими знакомыми.

Гордиевский, по сравнению с тем, что я о нем слышал в первую командировку в Дании и видел сам несколько лет назад, здорово изменился — как мы тогда в шутку говорили, «возмудел и похужал». Он уже не лез на рожон, чтобы до хрипоты отстаивать свои либерально-демократические взгляды, как он это делал раньше со сталинистом Серегиным; не высказывал открыто своих оценок о людях и не превозносил до небес датскую действительность. Я отнес это на счет его возраста и опыта.

Так мы проработали в одной резидентуре еще два года, и ничего существенного между нами до моего отъезда из страны в сентябре 1974 года так и не произошло. Но тишь и благодать существовала всего лишь на поверхности. Под маской лицемерия и лояльности, как выяснилось впоследствии, бушевали шекспировские страсти.

Любая иностранная колония в чужой стране — это вещь в себе, доступная для понимания и обозрения лишь местной полиции и своему консульству. С помощью полиции, которая регистрирует иностранцев и дает разрешения на пребывание и работу, можно получить более-менее достоверные официальные статистические сведения о количестве, например, албанцев, их распределении по административно-территориальному, половому и профессиональному признаку, но не больше. Самые интересные сведения, о которых можно судить лишь по косвенным признакам, остаются за семью печатями.

А узнать о них очень хочется.

Потому что нужно.

Нужно, потому что иностранцы, находящиеся на территории дружественной им страны, — это совсем другие люди, нежели на своей родине. Это — стадо непуганых слонов. К ним можно подходить очень близко, наблюдать, как они играют, щиплют травку и идут на водопой, но… надо только их найти. Недаром все контрразведывательные службы мира предупреждают своих граждан об опасностях, которыми полна жизнь эмигрантов. Значительное количество вербовок, если не большинство, происходит за границей.