Фрейд хорошо это понимал, ведь он настаивал, что нет психоаналитического мировоззрения (Weltanschauung), а его наука заключалась в том, как воспитать из ребенка нормальную личность. Но с тех пор, как психоанализ оброс различными теориями, он стал выполнять работу, к которой все еще плохо подготовлен.
Делая недолжные выводы из мимоходом сделанных заметок, Фрейд полагал, что признаками здоровья являются способности к любви и к труду. Но хотя он развил великолепную теорию либидо (секс, агрессия), он оставил нам мало теоретического материала для понимания природы и важности постоянных человеческих привязанностей, а также труда, в рамках своей системы.
Неадекватность психоаналитической теории для понимания позитивных творческих сил выражена в психоаналитической литературе о великих людях. Начиная с работы Фрейда о Леонардо, появились психоаналитические исследования о Бетховене, Гёте, Свифте. В каждом из них, делается акцент на патологии и на ее влиянии на творчество героя. В контексте психопатологии все три — чуть ли не на грани шизофрении. Но настоящая загадка их жизни — это не психопатология, а творческие успехи.
Именно их вклад в искусство широко признан, и именно поэтому интересны сами творцы. Но как утверждал Фрейд, анализ детских лет жизни Леонардо не пролил свет на источник его таланта, ведь точно такой же опыт ни к чему не привел многих детей. Поэтому Фрейд признал, что его анализ не объяснил, да и не мог объяснить гениальность Леонардо. И также обстоит дело с теми, кто писал о Бетховене, Гёте и Свифте.
Все три работы только подтверждают, что психоанализ лучший метод для понимания скрытого человека, но постичь всего человека он не в силах, и менее всего способен понять, что же делает человека «хорошим» и «великим». И если психоанализ может объяснить психологический переворот, начало и причину патологии, то он не в состоянии понять, как и почему происходит положительное развитие.
В одном месте7 я пытался показать, что психоаналитическая интерпретация обрезания как символической кастрации принимает в расчет только патологические аспекты этого обряда (увечье гениталий), не упоминая положительных аспектов (магическое употребление гениталий для плодоношения). С негативной точки зрения этот обряд деструктивный. Рассмотренный целостно, он, наоборот, укоренен в идее плодородия и зарождения новой жизни. И когда человек перестает магически участвовать в чадородии, он обращает свои творческие силы на общество и на физический мир. И в таком случае рассмотрение «сексуального» значения обрезания, как единственного или основного его значения, было бы серьезной ошибкой по отношению к его великому творческому достижению.
Между подходом и практикой
Куда серьезней неверного толкования обрезания, может быть неправильная интерпретация детского опыта, акцентированная на негативных сторонах воспитания и не учитывающая его положительных сторон…
Например, благодаря психоанализу, легко увидеть как пеленание или колыбелька влияет на свободу передвижения ребенка, ограничивая спонтанное развитие его движений. Но также легко понять, что, наряду с этим пеленание обеспечивает и безопасность малыша.
Еще труднее понять, какие могут быть радикальные последствия, когда новые подходы в отношении свободы и сдерживания станут применяться на практике. Что будет, если дать свободу малышу ползать в кроватке, играть с шариковой ручкой или перемещаться по гостиной? И как он себя поведет, если его неожиданно и строго ограничить в конкретной ситуации? Резкие перемены от свободы к ограничению требуют сложного приспособления к среде. Ребенок должен сформировать внутреннее разрешения свободного движения и одновременно внутренний запрет на случайные движения. Это куда сложнее, чем раз и навсегда принять, что движение запрещено, как в случае с запеленатым ребенком.
Такие современные методы воспитания не занимаются дихотомией между «движение-и-отсутствие безопасности» и «неподвижность-и-безопасность». Согласно теориям, вышедшим из психоанализа, жизнь предположительно легче и приятнее, когда нет ограничений. В реальности, чтобы понять, что ребенок получает в состоянии большей свободы, нужно сопоставить противоположные типы поведения и противоположные наборы внутренних комманд. И это при том, что ребенок еще достаточно мал, чтобы управляться с такими сложными условиями смены поведения и в силу этого преуспеть в личностном росте. Такой подход преждевременен по двум причинам. Во-первых, поскольку предполагается, что ребенок способен делать тонкие различия в раннем возрасте. Во-вторых, поскольку родитель должен выступать в противоречивых ролях, в то время как ребенок нуждается в однозначном поведении родителя.
И это еще не все. Ребенок не просто должен понять, что в одной ситуации у него большая свобода движения (когда он почти весь день ползает), а в другой этой свободы нет (когда его моют или кормят). Он еще должен уяснить, что радикальное и внезапное вторжение в его свободу связано с двумя самыми важными моментами, от которых зависит его жизнь, а именно — заключение и освобождение. Дразнение обещанием и дарованием свободы в жизни малыша символично проявляется в свободе передвижения в относительно незначительных ситуациях.
То, что я привел эти примеры, не значит, что я освоил проблему влияния среды на ребенка. Я только хотел показать, насколько сложны вопросы, возникающие при использовании психоаналитических подходов (в данном случае, дискомфорт пациента как следствие родительского вторжения в свободу передвижения) к обычным жизненным ситуациям.
Настоящая практическая задача заключается в том, чтобы найти, сколько и каких ограничений нужно сократить, или как изменить ту или иную жизненную ситуацию, чтобы можно было снять запреты, связанные с безопасностью. Или как наилучшим образом применить достижения психоанализа на практике.
Борьба с теорией
Эта проблема и вообще интерес к воспитанию и обучению связаны у меня с опытом лечения двух аутичных детей. Я переосмыслил психоанализ, наблюдая их вблизи, и попытался создать среду, которая была бы сугубо терапевтической и обыденной одновременно.
Затем я работал в Ортогенической школе Сони Шэнкман при Чикагском университете. Там я пришел к мысли, что для полной эффективности психоанализа нужно, чтобы дети жили с родителями.8 В школе дети жили без родителей и, несмотря на мягкую атмосферу, у них не наблюдалось улучшения.
Попав в комфортные условия, некоторые, а в особенности, деградировавшие дети, почти утратили стимулы к изменению. Многие просто оставляли психоаналитические занятия, поскольку у них было все, чего они хотели, а именно «идеальное» окружение. И, ничего бы не изменилось, даже если бы они менялись к лучшему в личностной интеграции, чего они не делали, а если и делали, то неадекватно.
И тогда я понял, что заблуждался, пытаясь создать целостное лечение, основанное на «любви» и на соответствующих суждениях о подсознательном, инстинктах жизни и смерти, поле и агрессии. Я понял, что одной любви не достаточно. Для личностного и общественного усовершенствования необходимо еще сформировать склонность к труду, при чем труду созидательному, исцеляющему, создающему личность (а не только «эго»).
Еще до этого, в концлагере, я понял ограниченность классического психоанализа, и вот снова я должен это признать, но уже на опыте создания целостного психоаналитического лечения.
Странным образом, но мне преподали урок именно эти две диаметрально противоположные ситуации. В одном случае я пытался применить психоанализ вне его сферы ради предотвращения, сдерживания или уменьшения деградации личности, вызванной давлением среды. В другом случае я пытался при помощи среды вывести личность из состояния распада.
Я много достиг, применяя психоаналитические модели и мне не легко было пересматривать те возможности, которые новых чувств и мыслей, которые открыл для меня Фрейд.9 Но различный опыт и наблюдения требовали ревизии. Первым, кто осознал необходимость этого, был Гартман, а впервые в теории произвел пересмотр Эриксон в книге «Детство и общество». Ему и многим другим я обязан излагаемыми в этой книге идеями. Я многое почерпнул из общения с Джоном Девеем и Фритцем Редлом, а также с Эмми Сильвестер из Ортогенической школы. Многое прояснилось из бесед с Рут Маркиз — моим издателем, а также в ходе преподавания и общения с коллегами по Ортогенической школе и учащимися в Университете. И именно это общение привело меня к пересмотру используемых мною теоретических моделей. Более того, оставаясь верным своей идее о путях создания лучшего общества и лучшей жизни, я стремился расширить сферу применения теоретических моделей, применяемых сугубо в микрокосмосе Ортогенической школы. Мои расхождения с психоанализом вытекали и того, что он мало уделял внимания позитивным жизненным силам и акцентировал все внимание на разрушительном влиянии неврозов.
