– Ес—ес, – видавшие виды обезьянки даже засмущались сценической задаче.
– О’кей, камон.
– На—си не трахаси в жо—си, – задекламировали они, перекатываясь со спины на стойку на плечах и взмывая вверх загорелыми задами. – На—си не трахаси в жо—си, – на словах «жо—си» они аплодировали, хлопая себя по ягодицам, довольно звонко.
Я лихорадочно соображал, какие же эмоции, по задумке Брата, должна была вызвать у меня эта искусно отрепетированная интермедия. Не хотелось его обижать.
Наверное, чувство нескрываемого восторга, ребячьей радости и жуткого непреодолимого желания поаплодировать яйцами по выкупленным на сутки ягодицам.
Однако выражать ничего не пришлось – Брат в восторге катался на столе, режиссерская работа пришлась ему по вкусу.
– Будем репетировать? – спрашивал он. – Нормальные жо—си?
– Только пойду в море сначала, – полез я в воду с намерением купаться подольше.
– Присоединяйся – мы в спальне.
Смывать пот в море – вот наслаждение. Я вспоминал вопрос: «А ю хэппи?» – и не торопился возвращаться. Не торопился отвечать на него.
Судя по звукам, доносящимся из окна «рабочего» кабинета Брата: удивленному писку голосов, которых чем—либо удивить было трудно, – выученная русская фраза для них теряла актуальность, временами мне слышалось – словно рвется плотная материя.
Брат поставил мой диск с «Ленинградом».
Только тебя одну сегодня буду целовать.
Только с тобой одной сегодня буду танцевать.
Только тебя одну сегодня буду я ебать.
С. Шнуров
3
Надо сказать, у Брательника был талант воплощать в жизнь вскользь оброненные фразы и задумки. Был он человеком действия. И разговор с ним почти всегда заканчивался самыми неожиданными последствиями. Вот, например, как мы разговаривали о море. Сидя вечерком и потягивая холодное пивко.
– Хорошо у моря, да, Алехандро? Я всегда мечтал жить у моря и вот видишь – живу.
– Хорошо.
– Я увидел море в пять лет. Ты когда?
– Поздно… но как сказать… В детстве ведь совершенно не обязательно называть морем именно море. Я же родился в Петроградском районе на углу Барочной и Большой Зелениной. Там с утра до вечера злобно дребезжал во всех окнах трамвай. Но, несмотря на это, я был уверен, что мне совсем недалеко до моря. До Финского залива. Минут сорок топать школьными шагами. В детстве залив, поверь, особо не отличается от моря… Только разве что для купания холодновато… Но когда ты не видел моря, ты и не знаешь, что оно гораздо теплее. Кидаться пустыми пивными бутылками в чаек… Два раза в день – утром и вечером. Это, конечно, не катание на яхтах по Персидскому заливу, но что—то морское в этом занятии все—таки есть.
Через пять дней он привез на остров огромный спортивный лук, и в пять утра, раскрашенные, как в детстве, под индейцев, мы выходили охотиться на чаек. За два дня эта затея нам порядком надоела, и лук, дорогущий, как паровоз, остался висеть на стене в качестве украшения.
Я вспоминал свои деревенские бои с собаками. Как плохо вооружен был я тогда. Вернуться бы в те времена с этим луком!
4
Китай меня восхищал многим. Но больше всего поражала мелодичность речи. Я даже не пытался различать эти слова. В этом языке один слог мог значить абсолютно разные вещи, все зависело от высоты произносимого звука или чего—то там еще. Абсолютно музыкальная задача.
Самым родным мне сразу показался слог «КХУЙ». Какая—то возвратная частица. В повседневной речи использовалось достаточно часто. В сочетании с «НА» обозначает действие – что—то вроде «забрать назад». Сидишь в ресторане и глядишь с подозрением на какое—нибудь блюдо, размышляя, какие животные могли пойти на его приготовление. Подходит молодая официантка и весело спрашивает: «На кхуй?» – то есть: «Унести, уже наелись?» Ты согласно киваешь головой: «На кхуй! На кхуй!» Взаимопонимание между нашим и китайским народами зашкаливает в такие моменты, почти как у Винни с Пятачком в знаменитой сцене «Ой, кажется, дождь начинается…»
А как долго и славно я обламывался с простым английским глаголом «смоук». Свято веруя, что спрашиваю, курит ли моя очаровательная соседка по барной стойке. Брат живо уговаривал: «Спроси еще вон у той и у этой, ну иди—иди, спроси – я пока за выпивку заплачу…»
Оказывается, на языке молодежи родины Конфуция глагол «смоук» уже давно означал «делать оральный секс». Испытанный жаргонизм, известный любому ребенку. А я—то удивлялся реакции. Этим кокетливо опускающимся глазам и ответу: «Самтайм».
Брат сразу мне объяснил, что в Азии главное – «не терять лицо». Не волноваться, не показывать негативных эмоций, и с тобой ничего не случится. На улице пару раз я видел большую пешеходную пробку. Огромная толпа смотрела, как два человека стоят друг напротив друга и что—то кричат. Просто кто—то ругался на улице. Но для китайцев это событие. Два человека «потеряли свое лицо». Пока ругань не замолкала, никто не уходил. Вся толпа поворачивала голову от одного спорщика к другому, как завороженная. Пройти было невозможно.
Секрет Брата заключался в том, что остров Лантау, на котором мы расположились, как и весь Гонконг, был долгое время не совсем китайским. Он был сдан в аренду и сколько—то лет назад еще принадлежал Великобритании. Поэтому законы там работали как положено, порядок и чистота соблюдались, китайцев практически не было.
Этот остров стал моим земным раем. Меня кормили, в доме постоянно появлялись проститутки всех возможных этнических коктейлей и иногда даже в превосходящем все санитарные нормы количестве. Дважды по два—три часа в день я уезжал на велосипеде в горы, дважды плавал в море – далеко и надолго, по тридцать—сорок минут смывая пот велосипедных усилий, – остальное время писал дневник и думал, что мне делать дальше.
Постепенно я снял с себя значительную часть висевших на мне атрибутов наших с ней отношений, ибо они слишком брякали при езде и мешали плавать.
Я отжимался двадцать раз по восемьдесят. И хоть я по—прежнему не смотрелся в зеркало, через три месяца ловя на себе взгляды воскресных туристов, чувствовал, что выгляжу достойно. Достойно, чтобы предстать перед ее взором и выполнить свою миссию.
Мысль, что я слабее дяди Коли, уже давно больше не мучила меня. Я чувствовал, что стал сильнее. Намного сильнее. Я стал столбом, о который можно обломать свои никчемные кулачки.
Какое это счастье – жить месяц за месяцем без носков!
5
– Это кошмар. Они еще просят, чтобы их, дальнобойщиков, пускали на дороги Европы. Это будет пострашнее любого нашествия. Жизнь матушки—Европы под угрозой. – Брат приехал из какой—то долгой поездки и, видимо, чуть не попал в аварию. На переговоры ему приходилось ездить с шофером. Это в Китае важный имиджевый момент. Если ты сам сидишь за рулем, то ты получаешься сам себе шофер.
– Грузовики ползут со скоростью тридцать километров и не включают ночью фары. Еще, блядь, обгоняют друг друга. Тот, кто обгоняет, летит на бешеной скорости тридцать пять. Пиздец. Почему все должны в них врезаться?
Брат матерился из душа.
– По правой полосе едут в коричневой форме уборщики и служащие на велосипедах, иногда идут пешеходы. Дороги России по сравнению с Азией сущий праздник… детский лепет… там все ездят по правилам.
Я вспомнил свои тайские поездки со Сниче.
Недавно в Интернете появились фотки голого Денисова. Брат нашел их каким—то образом. Может, Сниче сама отправила ему ссылку… Денисов красовался в нескольких шляпах разной величины и фасона. Кроме шляп, на нем ничего нигде не было. Фотосессия Сниче, видимо, проходила долго и мучительно. На некоторых снимках Денисов совсем с потерянным и безжизненным лицом. Практически без сознания. Скорее всего, сильно пьяный.
Жизнь, которая казалась ему раем в России, таковой не оказалась. Глаза этого человека должны были светиться от счастья. Вместо этого – испуг, тоска и собачья покорность.
Алкоголь, двадцать часов в день эрекции, секс в море, закаты и восходы, бунгало и экзотическая еда. Три месяца – и честному русскому человеку хочется на работу. К заводско—му свистку. К офисному ресепшену. К тупым и злым начальникам, к добрым секретаршам и безудержным мужским пьянкам по восемнадцать человек за одним столом по пятницам. Вечер пятницы – время, которое никто не отнимет у мужика, продержавшегося в офисе неделю. Мужика, который выстоял. Несмотря на все стрессы и унижения.
