Ирка стала бегать со мной кроссы. Я бежал в оставшихся с подростковых времен футбольных шиповках, а она в банных шлепанцах – и угнаться за ней первую неделю мне было невозможно. Ее четырнадцатилетнее тело напоминало не знающий сбоев загорелый механизм. Основной ее работой было «воды натаскать» и «стадо отогнать на выпас и загнать домой», остальное время со стадом занималась одиннадцатилетняя Оленька.

Когда я узнал, что моя напарница по фитнесу бегает «еще не быстрее всех девчонок в классе», я был искренне поражен пропадающим на свежем воздухе спортивным потенциалом нации. В свои четырнадцать она уже, как полагается, курить и пить давно бросила – и было понятно, что ненадолго.

– Дядя Коля заебал… – шептала она мне. – Еще раз так мне сделаешь, я тебе серпом по шее захуячу, понял? – встречала она криком приближающуюся компанию из четверых человек.

– У него этот урод, который с краю, в рубахе, уже постоянно живет. Купаться ходим с девчонками в соседнюю деревню – все пасут нас у пруда.

Комок дорожной земли ударил меня по спине, еще несколько просвистели у Ирки над головой.

Радостный межнациональный смех. Я развернулся и смотрел на кидающихся тридцати—сорокалетних ребятишек, которым рано или поздно достанется если не конкретно Ирка, то, как минимум, процентов пятьдесят ее сестер.

– Ну что, дядя Дрюня—Александрюня, покидаемся? – спросила Ирка и запулила грязью в ответ. Я плюнул на землю, старательно встречаясь глазами с шутниками. Вы что—нибудь читаете в моих глазах? Нет?

13

Ирка одна из первых разгадала секрет плохого сна всей деревни, потому как три вечера простаивала (в прямом и переносном смысле – в смысле разрывающих ее на части гормонов) у меня перед окнами.

– Дядя Дрюня, а вы нормальную музыку слушаете?

Почему меня называли этим красивым именем? Я так и не добился ответа. В любом случае ей льстило, что я старше, из города и слегка ебанутый на голову – а значит, может, и женюсь.

Мы как—то договорились устроить с ней пробежку не по летней жаре, а по духоте ночной. К тому времени Ирка уже приобрела на рынке Ростова кроссовки, а я разбегал свою дыхалку и с радостью обнаружил, что все—таки быстрее. Пробегали мы уже пять километров. С паузой посередине. Во время пауз следовал уникальный обряд ухаживания.

– Дядя Дрюня, а дядя Дрюня, о чем хоть ты все думаешь? – Мощный и резкий удар в печень с незлобной улыбкой на лице.

Пара вдруг изменился самым явным образом: он начал выдавать целые связные тексты про свою молодость, про времена, «когда нас, Сашуля, называли стилягами», и про свои сексуальные похождения. Он не отводил взгляда от грудей, вываливающихся из Иркиного купальника, стал больше курить, мечтательно глядя поверх сада, и самое невероятное – стал ездить на тачке за водой.

Умер Пара так же внезапно, как и, казалось, начал поправляться.

Три дня его исключительной и внезапной адекватности закончились тем, что я нашел его лежащим около тачки, с багровым лицом, с абсолютно стеклянным и одновременно беспомощным взглядом. «Скорая» приехала и забрала его с простым диагнозом: «Такая жара, что вы хотели? Отвезем, конечно, в больницу, но…»

Поездка на следующее утро в городскую больницу. Неспешные бабкины сборы, согласование времени остановки проезжающего автобуса, попытки найти маршрут, «где людей поменьше», – в это время он и умер.

В деревне никто не спешил никуда. Чем большей скорости требовала ситуация, тем апатичней и медленней становились люди. Надо ли говорить, что это состояние полностью соответствовало моему.

«Вот так вот, – зло прошипела бабка, – и хоронить теперь мне его придется в восемьдесят—то годков. На свои деньги. Сынуля, сынуля… А где вот твой сынуля? У бога на бороде!»

По словам соседей по больничной палате, он ночью долго пытался прийти в себя, тихим шепотом как бы взвешивая свои шансы: «Буду… не буду… буду… не буду». Наверное, «не буду» было последним…

14

В ночь после обстрела комьями земли я пробрался к дому дяди Коли. Прелесть деревенских окон в том, что, когда в доме горит свет, тебя абсолютно не видно, и человеку с моим ростом не надо даже задирать шею – вся изба как на ладони.

Один раз мы наблюдали за этими идиотами вместе с Иркой. Как раз тогда, когда упившиеся чачей, они показывали друг другу свои члены. Судя по азарту происходящего, сравнивались размеры «русского» и «киргизских». Ирка смотрела с жадным интересом.

Я уже заметил странное присутствие Вики в этой компании днем, но списал все на соседство домов.

15

Да, мысль была проста. Мобильность. Мобильность должна присутствовать даже в страдании. Иначе полный пиздец. Остановишься. А хуже этого нет ничего.

– Уезжаешь, – грустно шепелявила старуха восьмидесяти двух лет, по какой—то трагической случайности являвшаяся мне бабкой, – спасибо, что заехал, повидал.

Она так говорила, словно я прожил у нее два дня, а не шесть месяцев.

– Я хоть внучат своих посмотрела перед смертью. Теперь можно и умирать спокойно. Сына схоронила, дурака, прости господи, и внучат посмотрела своих. Хватит. Что—то зажилась я на свете… Вот так вот живешь, живешь, а жить все не надоест. И в пятьдесят лет не думала, что так будет, и в шестьдесят. Белый свет – никогда не надоест. И не верьте, кто говорит по—другому. И умирать пора – а он не надоедает.

– Да, ладно, бабка. Погуди еще…

– А для чего, кто теперь ко мне в деревню заедет? Может, только Алька с Дальнего Востока. Так и то, когда она выберется…

Я смутно представил наше генеалогическое древо и не нашел места, на котором могла располагаться Алька. Хотя детские воспоминания о приезжающих с Дальнего Востока раз в десять лет с кульками рыбы родственниках где—то роились.

– Вот, возьмите. Просила у Светки, а теперь думаю, зачем? Умру – ведь сразу украдут. Ты хоть и не в Ленинград, но верни ей. Чтобы не пропала. У меня пропадет, икона—то.

– Нас с ней в самолет не возьмут, – зашипел Брат.

Первый раз, глядя на Вику, этого загорелого до черноты пятилетнего человека, смело вышагивающего по деревне, стоящего на самом краешке мостков и еще умудряющегося кидать камни в тину, я подумал о пользе естественной среды воспитания.

Но через неделю жизни в деревне я понял, что оставлять здесь ребенка без присмотра нельзя в принципе. И единственный мотив такого рода воспитания – это пьющие родители и бабка, которой некогда присматривать за внучкой из—за огорода. Весь уклад деревенского существования был направлен скорее на разрушение жизни, чем на ее созидание.

Тем не менее, Вика продолжала вызывать у меня сдержанный восторг и уважение, к которому теперь примешивалось чувство жалости. После того, что я увидел, пожив в этой деревне.

16

Квартира Пары в Ярославле.

Полтора месяца после приезда Брата—Которого—Нет

– Я ушел прощаться с театром, Брат. Взгляну в последний раз на свет софитов. – С этими словами я двинул в путь, для себя неожиданный: в провинциальный ТЮЗ, на пьесу своего друга и однокурсника Руслана Ибрагимова «Собаки» по произведению «Овраг» Коневского. – Посмотреть на сцену. Когда еще свидимся. Послушать грустный вой провинциальных актеров.

– А они здесь воют?

– Да они везде воют, а в этой пьесе вой просто—напросто одобрен автором.

Когда я вернулся, было пять утра. В шесть надо было выезжать в сторону Москвы во Внуково.

– А я уж думал, ты струсил. Испугался самолетика.

– Не испугался, отравили чем—то в баре…

– Что за бар, наверное, не очень престижный и не в центре?

– Не очень… Не ходи туда…

Меня колотил озноб. От водки выворачивало наизнанку, но блевать было нечем. Но я все—таки попробовал. Обняв унитаз, издал пару душераздирающих звуков, напугав до полусмерти хозяйскую кошку Марту. Не выходило.

– Хорошо попрощался с театром? Трахнул кого—нибудь, нет? А тебя кто—нибудь трахнул? – Чем мне хреновее, тем не было счастливее человека на свете… – Таким театром можно было и в деревне заниматься… Там есть для этого все условия… И реквизит… Фу… Какая мерзость, эта ваша система Станиславского… Это ж надо так перевоплощаться…