– Мы с Сашулькой бы ее трахали вдвоем. Тебя, мамочка, трахали когда—нибудь вдвоем?

– Иди, сука, с глаз моих долой! Сдам тебя в больницу на хрен, чтоб не видеть рожу твою, сил уже моих нет. Иди вон, лезай в подпол за картошкой, тварь.

– Я работать не буду! Поняла? Поняла, старая? Не буду работать! А есть буду!

9

Мы долго сидели на его могиле, я рассказывал Брату истории о неадекватном поведении его отца, и мы смеялись безоблачным смехом. Честно говоря, судьба моего отца, который, судя по годам, мог одинаково находиться как под, так и над землей, была если не безразлична, то уж явного интереса не вызывала точно.

Мы – поколение, которому неинтересны родители. Что это могло означать? Вполне возможно – нулевую точку в истории смены поколений, или полный финиш с точки зрения существования хоть какой—то преемственности в дальнейшем. Надо сказать, что и родители, чувствуя, видимо, наше вялое безразличие к их судьбе, выражали свой интерес скорее через призму агрессивного раздражения, нежели любви.

Я достал лист бумаги и зачитал интервью с Парой, которое я брал, начитавшись переводов журнала «Эсквайр», и воображая себя журналистом. Интервью в духе рубрики «Правила жизни». Когда у нас начнут издавать этот журнал? Может, Степан для этого и переводил его, чтобы встать у истоков? Да нет, скорее просто для себя. Для души.

10

Деревня в Ярославской области.

Пара, пятьдесят три года

Детство. Здесь оно и прошло. Тогда здесь было много народу, в деревне. И молодежи было много. Это сейчас – одни вшивые старухи. Всех разогнали. Фраера.

Да, нас били часто. Наша деревня была самой слабой. Потому что – маленькая и народу в ней было меньше, чем в других. Поэтому нас и били. Приедет грузовик, а в кузове парни лежат на дне с кольями в руках. Когда они начинали бить лежащих, выходили драться женщины. Твоя мать выходила. С вилами наперевес, глаза горят. Они ее боялись. Фраера.

Дежурство. Я учился в Политехе, а вечером работал в милиции. После этого на лекции мы спали. По очереди. Один спит – другой дежурит, следит за преподавателем. Как—то в милиции мне сломали ногу. Я догонял хулиганов. А когда догнал, то здорово оторвался от всех наших. Сам не знаю, по—чему я так быстро бежал в тот вечер. Я всегда неважно бегал. И они сломали мне ногу и все равно убежали. Так вот, после этого я не мог спать – болела нога, и все время дежурил. Чтобы парни спали. Это была настоящая взаимовыручка. Настоящее образование. Не то, что сейчас – фраера.

У нас никогда не было мало работы, потом пришли люди – молодые и наглые, им казалось, что мы ничего не делаем, только пьем технический спирт. Фраера.

Меня учили всю жизнь каким—то сложным химическим терминам по поводу краски. Потому что завод делал краску. Даже два раза привозили к нам на завод немцев, и они что—то рассказывали. Адгезия—мудгезия, тиксотропия—мудотропия. Они так запутали людей, что те испугались. Сейчас уже не красят, все – пиздец целой большой индустрии. Сейчас наносят только этот раствор на деревяшки. Раствор от плесени, синевы и пидарасов. Люди стали клеить обои и ставить пластиковые окна.

Фраера. Они что, не могли объяснить людям просто: водная краска – это хуйня, которая намазывается валиком, а алкидная краска – это хуйня, которая намазывается кисточкой. И при этом не надо разводить клей и париться с совмещением рисунков. И люди бы поверили им и пошли навстречу. И простили даже этот запах. А у них в башке был бы великий технический прогресс. Фраера.

У нас работал фотограф Пухов. Пухов фотографировал банки. Пятнадцать лет. Лаборатория у него находилась под лестницей. Когда у него болела собака – он пил. Пил неделю – переживал человек. Его хотели уволить. Эти молодые комсомольцы, купившие наш завод. Тогда мы вступились за него всем коллективом. Нельзя увольнять человека из—за больной собаки – это не по—человечески. Ему достали справку, что вместе с собакой болел он. Но они не успокоились.

Фраера. Они решили дать ему официальное служебное задание. Сфотографировать для плаката ко дню города символ Ярославля – медведя. «Где я им возьму медведя, если у меня дома собака живет? К нам и коты—то не ходят!» – кричал под лестницей Пухов. Тогда они послали его в цирк. Он принес им фотографии, где медведь смотрел из—за решетки и скалил зубы. Они сказали, что для символа города – это неправильно. Фраера. Они послали его в клетку. Больше Пухова никто не видел на заводе. Он уволился и умер вместе с собакой в один день. Но он не пошел в клетку. Он умер свободным человеком. И собака умерла свободной.

11

Мы ржали до полпервого ночи на могиле Пары и напились виски так, что чуть не уснули прямо здесь. Мы дали друг другу клятву никогда не ходить на работу ежедневно, каждое утро. Не работать на заводах, которые купили бывшие комсомольцы. Это вредно для психики. Брату было, в общем—то, легко давать все эти клятвы.

Я пытался объяснить ему, что все это неправильно. Абсолютно неправильно и неверно. Вот так вот жить. Вот так вот ничего не чувствовать. С нашими детьми все может быть по—другому, только нужно вырваться из круга «Три F», научиться сохранять память. Память родных, память близких по духу людей, любимых.

Но он мало что понимал. Он спал сидя, бормоча под нос: «Я не люблю детей, они пахнут». Это почти наверняка была фраза из какой—то плохой книжки. О, долбаная читающая нация! Лучше не читать вообще ничего, чем хавать все то дерьмо, которое вы храните в своих книжных шкафах…

Дети пахнут… Может, конечно, и пахнут… А чем, интересно, пахнут дети… Я тоже отрубился минут на двадцать. Проснулся от холода и озноба. Выбираться с кладбища сквозь крапиву и бурьян было ночью занятием отрезвляющим. Ведущую сквозь все это проклятие тропку и днем было не разглядеть.

Мы вышли исцарапанные с ног до головы и пошли купаться на пруд. Купаться в пруду ночью – это круто. Всегда, везде и во все времена. По всем деревенским понятиям и раскладам.

12

Нельзя сказать, что я сильно уважал чеченцев. Но где—то в глубине души одна их черта меня поражала и вызывала уважение. Вы видели работающих, спешащих к девяти часам на службу представителей этой нации? Я не видел. И у нас в деревне никто не видел. Даже бабка моя, уже столько лет прожив на свете, – не видела. Твердо уверенные в своем предназначении: трахать нашу российскую действительность и получать за это бабки, – они спокойно следовали удобным жизненным правилам. Гордые дети гор, спустившись кучками в города и образовав там свои диаспоры, они, однако, находили себе занятия. Так видели вы или нет рабочего чеченца? А бедного чеченца вы видели?

Я в глубине души наполовину был чеченцем. Я тоже не любил работать и готов был наброситься на окружающую меня действительность с ярко выраженными сексуальными намерениями. Однако, лишенный поддержки себе подобных, я топил свою агрессию в бесславных и бессмысленных перемещениях по Москве, а теперь и по менее денежным просторам.

Чего стоило только появление в гостях у дяди Коли пяти—шести киргизов, с ужасом воспринятое коренным населением. Хотя кроме грядок клубнички бабулькам терять было нечего, а две особи мужского пола на сорок домов, не покидавшие пределов своей огороженной худой изгородью территории, с ними практически не встречались.

Третьей мужской особью, хаотично пересекающейся с этим дружным коллективом немолодых строителей, был я.

Дочки Лизы, работающей у фермера… Две из них боялись выходить из дома вовсе; смелая Ирина прокладывала свой маршрут так, чтобы он пересекся с моим. Откуда они взялись? Из поселка Киргизстан – а так и называется местечко в окрестностях старинного русского городка Ростов Великий. Собственно говоря, это была хорошая идея, когда—то много—много лет назад пришедшая в голову чиновникам. Сделать бы в каждой области поселок Ереван, поселок Таджикистан и так далее, чтобы никого не вводить в заблуждение отсталым от жизни старорусским нэймингом.

Дядя Коля, видимо, работал на строительных объектах совместно с жителями поселка Киргизстан и сдружился с ними на почве неиссякаемой подростковой агрессии вечного второгодника.