Михаил Богданович возвращается домой в первом часу. Он не садится в троллейбус, а идет пешком — мороз сегодня не такой жестокий, как вчера. В цирке ему было очень жарко (наверное, от волнения), и теперь хочется немного остыть, собраться с мыслями. То, что главный режиссер раскритиковал пантомиму "Средневековый алхимик" не очень огорчает его. Может быть, и в самом деле все это старовато.
"И зачем вам этот алхимик? — огорченно сказал ему главный режиссер. — Нафталинчиком от него попахивает. Жаль только вашего труда. Чувствуется, что поработали вы над этим образом — немало. Очень выразительным получился. Только ведь это совсем не то, что нам сейчас нужно. Для современной клоунады скорее бы подошел образ чудака профессора, этакого рассеянного ученого, типа жюль-верновского Паганеля. И знаете, это мысль! Манеж всегда слишком уж был перенаселен людьми без определенных профессий — простаками, плутами и неудачниками. А образ профессора — это уже в духе времени. Вот и давайте подвергнем вашего средневекового алхимика скоростной эволюции, превратив его в современного доктора каких-нибудь наук".
"Да, пожалуй, — робко согласился с главным режиссером Михаил Богданович. — Образ алхимика действительно не очень удачен, — а сам я, как мим? Вот же что для меня сейчас самое главное, Анатолий Георгиевич?"
"Ну, что вы спрашиваете, дорогой мой? — широко развел руки главный режиссер. — Разве вы пришли бы ко мне, не почувствовав в себе мима? Теперь можно лишь удивляться, что я сам не открыл его в вас раньше. Это ведь у вас не вдруг. Вы всегда были отличным мимом. Но вы тогда были молоды и обладали еще и талантом превосходного акробата, столь необходимым настоящему буффонадному клоуну. Вот это-то и заслонило от меня все ваши прочие способности. А теперь, когда уже не попрыгаешь, не крутнешь сальто-мортале, не взберешься так же ловко, как прежде, на трапецию или на батут, мы сосредоточимся на искусстве пантомимы и разовьем то, что многие годы дремало в вас. Пишите заявление и давайте работать! Будем готовить программу к открытию нового здания цирка. Раньше я вас не выпущу. Класс вашей работы должен быть не ниже, а выше того, в котором вы кончили было свою карьеру на цирковой арене".
Вспоминая теперь этот недавний разговор с главным режиссером, Михаил Богданович счастливо улыбается, не обращая внимания на прохожих. Он будто помолодел лет на десять. Идет пружинящей походкой, ощущая удивительную легкость во всем теле… Кажется даже, что если хорошенько разогнаться, можно и теперь сделать двойное сальто-мортале с пируэтом, какое делал когда-то в дни молодости, удивляя лучших мастеров акробатики. Многие из них не раз приглашали его в свои труппы, но он оставался верен клоунаде, ибо считал, что настоящий клоун должен владеть всеми цирковыми жанрами. И он действительно мог бы работать в любой труппе акробатов-прыгунов, если бы только захотел.»
По ходу сюжета клоунских антре приходилось ему совершать и полеты с трапеции на трапецию не хуже любого вольтижера-профессионала. Наверно, он бы и сейчас смог сделать многое, но с тех пор, как у него начало пошаливать сердце, врачи запретили ему эти трюки, а без них он не представлял себе буффонадной клоунады. Вот и пришлось уйти на пенсию…
А теперь он будто заново родился. Не все, значит, потеряно. Он еще покажет себя! Расшевелит и Ирину. Похоже, что она совсем пала духом. Не ладится у нее с режиссурой клоунады. Надо, значит, чем-то подбодрить ее, подсказаяъ что-то.
Михаил Богданович ходит теперь в цирк ежедневно. Вместе с главным режиссером и Ириной они вот уже который день продумывают новую программу клоунады. У них есть несколько сценариев, написанных профессиональными литераторами, хорошо знающими цирк, но все это кажется им не тем, чего ждут от них зрители. Да и сами они остро ощущают необходимость чего-то совершенно небывалого. Ведь новое здание цирка представляется им не только новым помещением, но и новым этапом в развитии того искусства, которому Михаил Богданович с Анатолием Георгиевичем отдали почти всю свою жизнь.
Михаил Богданович размышляет теперь об этом и днем и ночью. Иногда ему начинает казаться, что он придумал наконец то, что нужно, и он спешит поделиться своим замыслом с Ириной. Но еще прежде, чем успевает она раскрыть рот, он и сам сознает, что все это не то. И снова начинаются мучительные раздумья, надежды, сомненья…
Совершенствуя искусство мима, Михаил Богданович читает все, что написано о мастерах этого жанра. Большое впечатление производит на него книга о "великом паяце" Франции Гаспаре Дебюро, на могиле которого написано: "Здесь покоится человек, который все сказал, хотя никогда не говорил". Не упускает он ни одного случая еще раз посмотреть фильмы с участием Чарли Чаплина, но более всего увлекается игрой Марселя Марсо.
Михаилу Богдановичу посчастливилось увидеть его в Париже во время гастролей во Франции с группой артистов советского цирка. Потом он видел его и в Москве, и не раз, но первая встреча с Марсо буквально потрясла его. Ему казалось тогда невероятным, что мимический актер один, без партнеров, на совершенно пустой сцене, в одном и том же костюме и гриме может держать публику в неослабеваемом напряжении целый вечер. Почти не было и музыки. Но искусство Марселя Марсо было таково, что пустая сцена как бы заполнялась и людьми, и предметами.
Теперь и сам Михаил Богданович живет в этом безмолвном мире жестов и телодвижений, удивляясь тому, что не видел раньше всего богатства его изобразительных средств: жест руки, поворот туловища, наклон головы способны ведь убедительнее всяких слов передать ощущение высоты, глубину пространства, форму и вес предметов.
Теперь Михаил Богданович и понял и освоил многое, но достигнутым все еще не удовлетворен…
Дома тоже не все благополучно в последнее время. Беспокоят его взаимоотношения Ильи с отцом. Михаил Богданович не знает, что именно между ними произошло, но догадывается, что не все ладно. Хотел как-то спросить Ирину, потом подумал: а может быть, она не только не знает ничего, но и не догадывается даже об их разладе? И не стал ее тревожить. А когда совсем уже стало невмочь от беспокойства за внука и зятя, решился поговорить с Ильей напрямик.
— Что у тебя такое с отцом, Илья? Поссорились вы, что ли?
— Как же поссорились, если разговариваем, — удивляется Илья.
— А ты со мной не хитри, — хмурится дед. — Разговаривать-то вы разговариваете, да не так, как прежде.
— Да что вы, сговорились, что ли? — злится Илья. — Вчера мама, а сегодня ты учиняешь мне допрос.
— Ну, вот видишь! Мама тоже, значит, заметила. Стало быть, не случайны наши подозрения. Давай-ка, выкладывай все начистоту.
Илья угрюмо молчит. Притворяться, что ничего не произошло, теперь уже нет смысла, но и рассказывать всего не хочется. Да и поймет ли дед всю сложность его отношений с отцом?
А дед, догадавшись, видимо, о его сомнениях, произносит почти равнодушно:
— Я тебя не неволю, однако. Не хочешь — не надо. Я ведь и не пойму, наверно, из-за чего у вас мог произойти раздор. Разве серый цирковой клоун может понять, а тем более рассудить столь ученых мужей?
— Ну что ты говоришь такое, дедушка! — бросается к Михаилу Богдановичу Илья. — Просто не хочется голову тебе морочить нашими спорами на чисто научные темы.
— Спорами ли только? Я ведь знаю, когда вы схватываетесь между собой из-за ваших лептонов и нуклонов. Тоже иной раз не разговариваете по целым дням, но это все не то. Теперь у вас посерьезнее что-то… Однако повторяю: не хочешь — не говори.
Илья бережно сажает деда на диван. Садится с ним рядом. Произносит с тяжелым вздохом:
— Ладно уж… Слушай и не обижайся, что я не рассказал всего этого сам. Просто не хотелось тебя расстраивать. Знаю ведь, как близко ты принимаешь все к сердцу. А насчет того, что ты "серый клоун" и ничего в высоких материях не смыслишь, — этого ты никогда мне больше не говори. Хотел бы я, чтобы все наши клоуны были такими же «серыми», как ты.
