Анатолий Георгиевич листает альбом Юрия Елецкого уже в третий раз, но пока не произносит еще ни слова. Михаил Богданович, Юрий Елецкий и Антон Мушкин, затаив дыхание, ждут его приговора. Юрий вообще не очень верит в поддержку главного режиссера. Антон, однако, надеется убедить его своими комментариями к эскизам Юры. А Михаил Богданович, лучше их знающий характер Анатолия Георгиевича и почти не сомневавшийся в его поддержке, не на шутку встревожен теперь столь долгим молчанием главного режиссера.
"Не пора ли пускать в ход дополнительную аргументацию?" лихорадочно думает он, хорошо понимая, что без поддержки главного режиссера вся их затея обречена на провал.
— М-да, — неопределенно произносит наконец Анатолий Георгиевич. — Любопытно, любопытно… Ну, а сам автор этого, как вы его называете?..
— Антигравитационного эффекта, — подсказывает Михаил Богданович.
— Как он-то смотрит на вашу затею? Согласен ли? Не очень ведь солидно это — проверять столь серьезный эксперимент не в научно-исследовательском институте, а в цирке. Кажется, не было еще такого в истории не только отечественной, но и мировой науки.
— Я же вам рассказывал уже, Анатолий Георгиевич, как сложилась у него ситуация… — заметно волнуясь, говорит Михаил Богданович.
— Ну да, я это понимаю. Согласитесь, Однако, что цирк не совсем подходящее место для научного эксперимента.
— Смотря для какого. Для этого — вполне подходящее.
— Допустим, — соглашается главный режиссер. — Предположим даже, что нам удастся убедить дирекцию и начать подготовку к осуществлению этого, эксперимента. Будут, следовательно, затрачены средства, и не малые. А Академия наук тоже решит вдруг ускорить проверку эксперимента Ильи Нестерова. Прекратит работы над чьим-нибудь другим исследованием или же изыщет дополнительные, средства. Как тогда отнесется к этому ваш внук? Не махнет ли на нас рукой?
— Я достаточно хорошо знаю Илью и ручаюсь за него, вставая с дивана, торжественно заверяет Михаил Богданович. Он не позволит себе такого предательства. В крайнем случае, сможем вести свой эксперимент параллельно, и от этого только выиграем и мы, и научно-исследовательский институт.
— А в настоящий момент он, значит, окончательно решил осуществить это у нас?
— Да, Анатолий Георгиевич, — твердо заявляет Михаил Богданович, хотя у него и нет еще полной уверенности в этом: Илью тоже ведь можно будет окончательно уговорить лишь в том случае, если сообщить, что дирекция цирка согласна на осуществление его эксперимента.
— Ну хорошо, — протягивает руку Михаилу Богдаэовичу главный режиссер. — Будем тогда действовать сообща!
Давно уже за полночь, а директор цирка все еще не спит. Сейчас, когда рядом с ним нет ни главного режиссера, ни Ирины Михайловны с Михаилом Богдановичем, все кажется ему не таким уж радужным. Сказка, которую они так красочно нарисовали, представляется ему теперь почти безрассудством и уж во всяком случае делом невероятно хлопотливым, а может быть, и вовсе неосуществимым. Надо еще посчитать, какими будут затраты на осуществление этого замысла. Может ведь оказаться, что не хватит на него бюджета всего цирка.
Ну, а вообще-то очень заманчиво, конечно! И приятно, что идеей этой так все загорелись и видят в ней поистине сказочные возможности…
Директор долго еще ворочается с боку на бок, то улыбаясь зрелищу, которое не только его режиссеры, но и сам он легко себе представляет, то сокрушенно вздыхая при одной только мысли о завтрашнем разговоре об этом в Союзгосцирке.
Более же всего досадует он на себя за то, что так легкомысленно дал свое согласие Анатолию Георгиевичу и Ирине Михайловне. Он, правда, не сказал этого прямо, но по всему тому, что произнес, а главное, по тому, как блаженно улыбался (теперь ему кажется почему-то, что улыбался он именно блаженно), они поняли, конечно, что он не только согласился со всеми фаятастическими их проектами, но и поверил в их осущестримость.
Не спят в эту ночь и Ирина Михайловна, ибо ей вовсе не кажется, что директор цирка дал согласие на осуществление эксперимента Ильи. Напротив, он был, как ей теперь представляется, слишком осторожен и уж конечно никак не проникся тем энтузиазмом, которым были полны все остальные.
Более же всего радовались замыслу отца братья Маши. Их будто подменили. Потому-то так счастлива и Маша.
О Маше Ирина Михайловна всегда думает с особенной теплотой, радуясь ее успехам и не завидуя ничему. В Маше ей вообще нравится все, даже то, что почти все мужчины влюблены в нее. И она не кичится этим, не задирает головы, не мнит себя бог знает кем, как некоторые красивые актрисы.
Ирина Михайловна и сама красивая женщина. По собственному опыту она знает, как нелегко казаться равнодушной к поклонению. Потому-то умение Маши быть со всеми ровной, без малейшей тени какого-либо кокетства, просто поражает ее. Даже к Митрофану Холопову, которого Маша терпеть не может, относится она почти так же, как и к другим.
И снова тревога за Илью вызывает невольный вздох Ирины Михайловны. Осуществится ли его замысел?..
Беспокоят ее в связи с этим какие-то не очень понятные ей и, видимо, скрываемые от нее отношения Ильи с отцом. Они, правда, разговаривают, как всегда, даже подшучивают друг над другом, но что-то все-таки существует между ними такое, чего не было раньше. Может быть, это потому, что Андрей не добивается повторения эксперимента Ильи на более мощной установке?
Ей известно, конечно, что сейчас, в конце года, когда научно-исследовательский институт, возглавляемый Андреем Петровичем, использовал почти весь свой бюджет, начать сложную работу над экспериментом Ильи не такто просто. Да и не только от Андрея Петровича все это зависит. Однако он мог бы все-таки что-нибудь предпринять…
И тут возникает самый тревожный для нее вопрос: а что, если Андрей не верит в возможность повторения эксперимента сына? Что, если он ставит под сомнение даже тот успех, который достигнут Ильей на его лабораторной установке?
Андрей Петрович встает сегодня очень рано. У него много дел в институте. К тому же он собирается побывать все-таки у академика Аркатова и напомнить ему о его обещании. Илья еще спит, и он не решается будить его. Да и о чем, собственно, говорить с ним сейчас, не зная, сможет ли Аркатов помочь ему чем-нибудь. Нет, лучше, пожалуй, отложить этот разговор с Ильей до вечера…
К академику Андрей Петрович попадает только во второй половине дня. Аркатов, как всегда, любезен и без напоминания, сам заводит разговор об эксперименте Ильи.
— Я все помню, дорогой мой доктор Нестеров. Собирался даже позвонить вам сам. Не сделал этого раньше лишь потому, что нечем было вас порадовать. Да и теперь мало что изменилось к лучшему. Сами знаете, что значит конец года… Но я докладывал об эксперименте вашего сына вице-президенту, и он очень этим заинтересовался. Не сомневаюсь, что с января (а до этого не так уж далеко) мы получим все необходимое, чтобы начать самое серьезное изучение его антигравитационного эффекта.
В Союзгосцирке, вопреки опасениям директора цирка, не очень удивились предложенному им фантастическому проекту. А не очень удивились потому, что Анатолий Георгиевич уже побывал здесь и в частной беседе изобразил их замысел самыми яркими красками.
И вот сейчас, когда директор цирка, терзаемый еще большими сомнениями, чем ночью, и уже почти не верящий в успех дела, завершает свой доклад, его не засыпают вопросами и даже, кажется, не смотрят на него, как на сумасшедшего. Ободренный этим, он уже со значительно большим энтузиазмом заключает:
— Мы ведь очень любим говорить на конференциях и совещаниях, что надо смелее использовать в наших аттракционах все новые и даже новейшие достижения науки и техники. Вот и давайте попробуем осуществить антигравитационный эффект Ильи Нестерова. И если нам удастся создать на его основе цирковой аттракцион, то этим самым мы опередим даже Академию наук по внедрению науки в практику.
Ответственный товарищ, которому поручено окончательно решить вопрос об эксперименте Нестерова на цирковом манеже, добродушно улыбается:
