Исторические сочинения Суворова интересны вдвойне – сами по себе и в связи с общественной реакцией на них, совершенно необычной для сугубо специальных исследований. Российский читатель бурно реагирует на Суворова, а выдает свои собственные сокровенные мысли о родной истории. Историк Суворов может быть прав или ошибаться (на мой взгляд прав) – судить об этом, в конце концов, его коллегам. Провокатор Суворов заставляет людей высказываться на темы, более чем болезненные для советского исторического сознания. Для социологов-советологов споры о Суворове – золотое дно.

Общественные дискуссии вокруг книг Суворова проходят почти всегда по одному и тому же сценарию. Его ключевые тезисы, например о том, что сталинская политика 30-х гг. в принципе была направлена на подготовку агрессивной войны в Европе, или о том, что подготовка к нападению на Германию летом 1941 г. реально велась и легко доказуема, не становятся предметом обсуждения. Опровергаются в основном второстепенные и третьестепенные данные Суворова, вроде тактико-технических данных тех или иных видов вооружений, малозначительные (в контексте темы) статистические выкладки или просто применяемая им терминология. Но опровергается все это с такой страстью и с таким желанием дискредитировать автора, что становится ясно – не забота о научной точности движет людьми, а глубокое, органическое несогласие с самой сутью его книг – с его взглядом на Советский Союз и советскую историю.

Эта – социологическая! – сторона проблемы, поднятой книгами Суворова не менее интересна и важна, чем собственно научно-историческая.

Первый раз мне пришлось присутствовать на открытой дискуссии по Суворову в Берлине в 1995 году. Бывший восточно-немецкий профессор читал в эмигрантском клубе лекцию о советско-немецких дипломатических отношениях в тридцатые годы. Суворова он обойти не смог. Сам показал публике свежевышедшую книгу «День М» и высказался следующим образом.: – написано убедительно, очень возможно, что с военной точки зрения все так и было, подготовка к советской агрессии против Германии действительно велась. Но он, профессор, не поверит в это до тех пор, пока ему не покажут подписанный Сталиным приказ о нападении на Германию.

Он, надо полагать, и в секретный протокол к пакту Молотов-Риббентроп послушно не верил, пока компетентные советские органы в этом сами не признались.

А ведущий вечера, советский профессор-эмигрант взял книжку полистал ее и сказал брезгливо – ну, какая же это, граждане, наука! Я Суворова не читал, но как ученый могу с полной ответственностью сказать – научные книги выглядят иначе. Публика, на большую часть состоявшая из ветеранов войны и пенсионеров, была явно обрадована. Этими двумя точками зрения, корректной по форме, но советской по содержанию и некорректной и по форме, и по содержанию, как правило исчерпывается отрицательная критика Суворова. Полгода спустя я из чистого любопытства сам организовал обсуждение книг Суворова в том же клубе и столкнулся буквально с волной ненависти. Участников дискуссии трясло от злости при одном упоминании о том, что СССР мог хотеть напасть на Германию. Создавалось впечатление, будто именно эта, довольно очевидная мысль подрывала смысл существования и национальную гордость советских людей, а вовсе не конец коммунистической идеологии и развал СССР. Последнее они пережили довольно легко. Об аргументах речи не было. Суворов был враг, которого нужно было заткнуть, растоптать, не слышать...

Некоторые интеллигентные, но несогласные читатели вменяют в вину Суворову ненаучность стиля. По сути это – комплимент. Если основная претензия к нескольким томам, набитым интереснейшими фактами и их оригинальным истолкованием – стилевая, автор может праздновать победу. Интересно, что другой книге, написанной в том же жанре – «Архипелагу ГУЛАГ» – ненаучность стиля в вину не вменяется. Скорее наоборот. Думаю, что значение книг Суворова именно в научном смысле больше, чем значение «Гулага». С Солженицыным никто не спорил, даже КГБ. Он не совершил научного открытия. Он детально обрисовал явление, о котором все кто хотел и так догадывались.

Суворов открытие совершил. Он опрокинул общепринятые (и в СССР и, как ни странно, на Западе) концепции развития советской истории. Перечеркнул работу сотен настоящих, обладающих «научным стилем» ученых. Причем сделал это темпераментно, страстно, язвительно, литературно увлекательно – то есть «ненаучно». И параллельно вытащил на всеобщее обозрение постоянно действующий феномен постсоветского сознания: примириться с мыслью, что в СССР людей убивали десятками миллионов оказалось легче, чем признать, что цель этих мероприятий была проста до похабства – агрессия против всех и вся. И никакого идеализма. Приговор Солженицина «Сталин – убийца» восприняли безоговорочно. Приговор Суворова «Сталин – агрессор» – переварить не получается. Психологически реакция понятна. Если Сталин убийца, то мы – жертвы. Если Сталин агрессор, то мы – соучастники.

Характерным примером такого подхода может служить один из первых откликов на книги Суворова – статья доктора исторических наук, профес сора Арона Черняка „Глазами участника и историка“ , опубликованная в № 93 израильского журнала «Двадцать два» в 1994 г., вскоре после выхода двух первых книг Суворова на русском языке. Профессор Черняк – специалист по истории артиллерии и военной промышленности, фронтовик, прошедший всю войну с начала до конца. Логика и методика спора Черняка типична для множества дискуссий, будоражащих постсоветскую общественность уже больше 10 лет.

Черняк не согласен с Суворовым категорически, считает его теорию недоказанной и ненаучной, а сами книги – образцом мистификации. И первое, что возмущает Черняка – это терминология Суворова, который считает «Великую Отечественную войну» лишь эпизодом Второй мировой войны, агрессивно начатой СССР в 1939 году.

Черняк пишет: «...если автор говорит о том, что он разрушает „память о справедливой войне“, „освободительной“, то какова же она в глазах Суворова? Понятно – несправедливая, неосвободительная, захватническая. Но тут же встаёт сакраментальный, быть может, самый главный вопрос: кто же тогда десятки миллионов, погибших на фронтах, в тылу, фашистских концлагерях – как их теперь называть? Защитниками своей Родины или захватчиками? Героями или преступниками?.. Что за захватническая война, которая начинается с сильно затянувшегося оборонительного периода ? Как это захватчик обороняется от обороняющегося противника?... Рассуждения Суворова о характере Великой Отечественной войны – это образец нравственного абсурда, и они делают его книги глубоко безнравственными – от этого вывода уйти никуда нельзя»[1].

Стоп, а причем здесь Суворов? Разве Суворов впервые рассказал нам, что СССР начал Вторую мировую войну одновременно с Третьим Рейхом нападением на Польшу, Финляндию и Прибалтику и что этому предшествовал пакт, поделивший весь мир на сферы влияния Германии и СССР? Что СССР насильственно установил коммунистические режимы в оккупированных им странах восточной Европы и поддерживал их существование с помощью Советской Армии, периодически устраивая вооружённые интервенции, вплоть до 1990 года? Если профессор Черняк услышал об этом не впервые, то его рассуждения о безнравственности книг Суворова – чистой воды демагогия.

Апелляция к нравственности немедленно превращает дискуссию из научной в идеологическую и высвечивает главную проблему, созданную книгами Суворова сразу для нескольких поколений советских людей.

Воспоминания о благородной роли советского народа в мировой войне – единственное светлое пятно в истории СССР. Единственный раз за 70 лет советским людям разрешили сопротивляться врагу и ненавидеть его. До и после войны потери населения тоже исчислялись миллионами, но убийц в лице органов и партии положено было любить. А тут впервые налицо оказался реальный, не придуманный враг, чужой и жестокий, ненависть к которому не нужно было в себе давить. Светлая идея победы над фашизмом косвенно оправдывала всё – все потери, военные, довоенные и послевоенные, рабский труд, нищету, ГУЛАГ. Поэтому отказаться от неё оказалось психологически гораздо труднее, чем распроститься с самой коммунистической идеологией.