Я ораторствовал с таким пылом, что даже долгий сбивчивый перевод не убавил пафоса.
И на какую-то долю секунды в глазах Де Сантиса воспылал ответный блеск.
Но тут же померк.
И я, с некоторым опозданием, вспомнил, что когда мы еще вели разговор о безработных неграх, в глазах его тоже не было огня.
Он сам не хотел делать эту картину. Может быть, предвидел затруднения с массовкой: что и в Риме, и в Москве, даже вместе взятых, негров не напасешься.
И «Божественную комедию» он не хотел делать: она была для него неподъемной, чуждой его социальным страстям.
Он вообще ничего не хотел, кроме своей телки. А может быть, он и ее не хотел.
Но, вместе с тем, он уклонялся от риска взваливать на собственные плечи это судьбинное решение — ничего не делать. Он искусно, почти гениально, переложил это бремя на нас.
Мы налегли на водку.
Всем нам к той поре, в большей или меньшей степени, было знакомо чувство исчерпанности. Все мы познали разочарование. Это был кризис веры.
Мы достаточно знали, о многом догадывались.
Но когда к нам приезжали зарубежные друзья, такие же честные коммуняки, как мы, нам становилось нестерпимо стыдно, потому что всё вокруг виделось еще явственней, ведь мы смотрели окрест их глазами.
Нам было стыдно за пустые полки наших магазинов, к которым, все равно, тянулись бранчливые очереди — за ничем. Мы стеснялись, приглашая дорогих гостей в свои убогие квартиры, именуемые распашонками, в безликих казарменных хрущобах. Мы стыдились самих себя за то суетливое рвение, с каким старались проникнуть на закрытые просмотры в Госкино или в директорском зале «Мосфильма» — даже не ради того, чтобы увидеть чепухового Джеймса Бонда, а лишь затем, чтобы посмотреть, как живут люди.
Но нам, честным коммунякам, казалось, что мы всё это исправим, наладим, вытянем. Нам ли чего бояться, если мы Гитлера одолели! Если мы Сталина превозмогли!..
И будь нам в ту пору задан, в переиначенном виде, тот каверзный вопрос, что прозвучал в отеле «Эксцельсиор»: «Есть ли будущее у коммунистической системы?» — мы, обойдясь без подсказок, ответили бы со всей убежденностью: «Да!»
Впрочем, были меж нами, честными коммуняками, и более практичные люди, которым претила высокопарность.
Ни для кого не являлось секретом, почему генеральный директор «Мосфильма» Владимир Николаевич Сурин так возлюбил совместные постановки, особенно с западными фирмами.
Ему, и не только ему, давно осточертели порядки, при которых за каждую копейку надо было отчитываться, а за каждым рублем маячила тень ревизора.
То ли дело — бездонный сейф зарубежного компаньона, откуда можно грести, не глядя и не расписываясь. Мол, за нами не заржавеет!..
Сурин и его люди паслись на Елисейских полях, нежились вверх пузом на Лазурном берегу, потягивали коктейли в Беверли Хиллс. Они научились элегантно подставлять карман, небрежно брать на лапу, широко гулять за чужой счет. А барахло везли восвояси уже не сумками, не чемоданами, а контейнерами...
Кто-то эти контейнеры встречал, кто-то разгружал.
Слухи витали в воздухе.
Вскоре после памятной беседы в «Праге» Джузеппе Де Сантис вновь побывал в Москве. Он приехал на юбилей Сурина — тому стукнуло шестьдесят.
Торжество справляли в новой мосфильмовской Тонстудии, просторном зале, оснащенном всеми наворотами современной техники.
Юбиляр с супругой восседали на сцене в золоченых креслах из реквизитного цеха, среди корзин цветов, как на клумбе.
Один за другим выходили поздравители — с речами, с поцелуями.
Мне было поручено зачитать телеграммы от зарубежных деятелей кинематографа, среди которых были Софи Лорен, американский продюсер Карл Формен, итальянский продюсер Карло Понти, братья Уорнер, индийский актер Радж Капур, полюбившийся всем песенкой неунывающего бродяги...
Было много подарков. Кто-то подарил дорогую охотничью двустволку, кто-то настольные часы. Полковник из автоинспекции преподнес светящийся милицейский жезл. Сергей Михалков, главный редактор «Фитиля», напомнил юбиляру о том, что у него, у Михалкова, подросли сыновья — оба киношники, — и вручил повязанную лентами коробку.
Но самый большой успех выпал на долю Джузеппе Де Сантиса.
Он молодо выбежал на сцену и развернул в полный рост охотничий костюм — ведь нашим зарубежным друзьям тоже было известно, что Сурин, подобно другим советским боссам, всем иным увлечениям предпочитает охоту.
— Володя, — воскликнул Де Сантис, охлопывая брезент, — здесь очень много карманов!..
Зал обмер.
Было уже известно, что на «Мосфильме» появились люди из народного контроля; что Сурина, как раз накануне его юбилея, вызывали к следователю; что его наградное дело зависло; что его вот-вот снимут с поста генерального директора...
Оцепенение не могло длиться долго, и вот оно уже сменилось нервным хохотком, прокатившимся по рядам.
С чуткостью опытного режиссера, Джузеппе Де Сантис уловил оживление публики, понял, что потрафил ей. Он решил закрепить свой успех и, развернув охотничьи доспехи еще шире, повторил на бис:
— Здесь очень, очень много карманов!..
Всё рухнуло. Железные перила не выдержали тяжести напирающих на них тел, заскрежетали, взвизгнули — и вдруг обрушились в шахту лестницы. Попутно железо взламывало каменные ступеньки, их рассекали зигзаги трещин, и теперь уже обломки этих ступенек летели вниз, сталкиваясь хаотично, как льдины в ледоход, крошась на куски, дробясь в щебень, вздымая клубы известковой пыли...
Грохот обвала заглушил истошные крики девушек, жавшихся к стенам, цепляющихся за что попало. Но под их ногами уже не было тверди, и распростертые тела падали в шахту следом за камнем.
И уже вместо лестничных маршей, вместо площадок — с первого этажа по четвертый — зиял сквозной провал.
В стонах, в рыдании, среди камней и прутьев ворочались тела, а некоторые уже были неподвижны и безгласны.
Красавица Симона, едва прикрытая лохмотьями, которые остались от ее платья, вся в щебенке, во прахе, лежала навзничь среди развалин и с ужасом смотрела на обломок ступеньки, нависший над нею, боясь шевельнуться, чтобы этим движением не подтолкнуть падение глыбы...
Где-то, еще далеко, заголосили сирены пожарных машин и карет скорой помощи.
Снова, второй раз за день, я выбрался из-под обломков рухнувшей лестницы и, ощупью, в темноте, побрел к двери, над которой тускло светилась табличка «Запасный выход».
Стонали ноги в коленях, ныл от долгой согбенности позвоночник, но мне казалось, что это не от долгого сиденья, а это на меня — прямо на меня! — обрушилось всё это хозяйство: каменные ступеньки лестниц, железные сети лифтовой клетки, щепа от деревянных перил, всё это упало с верхотуры — и раздавило меня в блин...
Я вышел на улицу, отряхиваясь от пыли, от щебня.
Яркий свет дня заставил сожмуриться. Слепило глаза всё еще высокое солнце, повисшее над жестяными кровлями Марьиной Рощи. Чадили грузовики, катились легковушки. На подъездных путях «Станколита» перегугукивались маневровые паровозы. Шли, как ни в чем не бывало, торопливые пешеходы — наверное, уже с работы.
Никто и не заметил того, что только что произошло здесь рядом. Никто не знал, что всё рухнуло.
Дрожащей рукой я нашарил в кармане куртки смятую пачку «Беломора». Там оказалась почти целая, лишь слегка осыпавшаяся папироса. И я стал оглядываться, ища прохожего курца, чтобы прикурить.
На полоске тротуара, в двух шагах от клуба, стояла девчоночка в дешевом пальтишке, в шарфике, повязанном вокруг головы, белобрысая, белобровая, робкая: ботиночки не врозь, а слитно, ступня к ступне.
Я прямо-таки ахнул: ведь это была Джанна, та самая, что раньше всех пришла по объявлению. Дольше всех ждала, зато была первой в очереди. Но, когда ее вызвали, она испугалась и попятилась в глубь толчеи, спряталась за чужими спинами...
Так ты, значит, цела? Не придавило, не затоптали? Ну, и хорошо... А что же ты тут стоишь, когда уже все, кто остался цел, разбежались, расползлись, кто куда? А ты всё стоишь...
