Помню, что тогда, впервые в жизни, я пожалел о том, что окончил не «керосинку», не Губку, а Литературный институт, где о ленте Мёбиуса мы и слыхом не слыхали.

И даже теперь, спустя много лет, я иногда одеваюсь и бреду в тот жалкий скверик напротив Хамовнических казарм, чтобы полюбоваться бронзовым изваянием.

Всё жду, что кто-нибудь подойдет и спросит: «Дед, это что за хреновина с дыркой? Объясни, если знаешь, в честь чего?..»

И я был бы рад объяснить, потому что порою мне кажется, что я остался один на белом свете, кто знает хоть что-то о ленте Мёбиуса.

Но никто не подходит, лишь, походя, глянут сочувственно в мою сторону: думают, наверное, что вот — закрыли на замок последний в округе бесплатный сортир, а дедушке приспичило, вот и мается, стоит и ждет, когда власть снова переменится, когда опять откроют...

А ведь я бы им рассказал! Я объяснил бы им самое важное: что нету ни начала, ни конца. Что любой конец, как на ленте Мёбиуса, всегда и непременно возвращает нас к началу.

Продрав глаза со вчерашнего перепоя, я, первым делом, не вставая, потянулся к куртке, висящей на спинке стула, и выгреб из кармана всё, что осталось от гонорара, полученного несколько дней назад.

Это был гонорар за рассказ «Стужа», опубликованный в «Комсомольской правде». Я послал его туда на конкурс без особых надежд, так, ради смеха, а его — надо же такому случиться! — напечатали. Три колонки убористого текста через всю полосу, сверху донизу.

Разузнав, когда платят, я поехал на улицу «Правды», в бухгалтерию, и там мне отсчитали за этот рассказ три тысячи рублей, я даже не ожидал, что за такое говно можно получить так много денег.

Но, конечно, пришлось это событие отметить.

Сперва дома, где в шестиметровую нашу светелку набилось всё население коммунальной квартиры: моя мама, безмерно гордая успехом сына и не прятавшая надежд на то, что теперь дела у нас пойдут на лад; соседи из-за стенки — Иван Петрович, старшина, играющий в военном оркестре на тубе, и его жена Валя, кондуктор автобуса; Ситовы, соседи напротив, дверь в дверь — дядя Ваня, шофер самосвала, тетя Наташа, его жена, хлопотунья по дому, сын Митя, недавно из армии, и Лидочка, еще учится в школе; соседи сбоку, возле кухни — Ася Рысева и ее новый сожитель Женя, инвалид, туберкулезник, отличный парень.

Следуя святому обычаю, они всегда приглашали меня в свои застолья, когда случались семейные либо государственные праздники, наливали мне вскраи, зная, что не откажусь, кормили досыта, догадываясь, что хожу голодный.

Мог ли я не ответить на это знатным пиром?

Второй банкет был мною дан в пивном баре у Пушкинской площади, куда я пригласил знакомых поэтов и писателей, в основном однокашников по Литературному институту: Женю Винокурова, Володю Солоухина, Гарика Регистана, Игоря Кобзева, еще кое-кто присоединился просто из сочувствия моему успеху, — и там мы тоже оторвались по полной программе.

И теперь лишь следовало пересчитать всё, что осталось, и сообразить, как наилучшим образом распорядиться этой, уже не столь крупной суммой.

Я решил взять передых.

Вообще-то, нынче я собирался поехать на электричке в область, в Царицыно, где, как мне было известно, в редакции районки требовался литературный сотрудник.

Схожий вариант светил мне в Мытищах: там срочно искали заведующего отделом культуры для городской газеты.

Однако рассказ «Стужа», только что опубликованный в «Комсомольской правде», как бы выводил меня на другой уровень соискания.

Например, я мог бы еще раз постучаться в «Литературную газету», напомнив ее главному редактору Константину Симонову о нашем давнем знакомстве: он как-то читал свои стихи в литобъединении у Луговского, и я там тоже присутствовал.

Можно было заглянуть и в редакцию журнала «Смена», к Оле Кожуховой, которая работала заместителем главного редактора — ведь мы с нею вместе, хотя и на разных курсах, учились в Литинституте, и однажды она уже посылала меня в командировку от «Смены» в Липецк, за очерком о молодых металлургах.

Наконец, черт возьми, всегда оставалась возможность опять уехать в Сыктывкар, где я целых три года работал в редакции республиканской газеты «За новый Север». Тем более, что именно там, в Сыктывкаре, в смятении и нужде, жила сейчас Луиза с пятилетней Милочкой.

Однако сегодня мне что-то не хотелось дергаться, стучаться во все двери, разъезжать на электричках по Подмосковью, и уж подавно — лететь самолетом в Сыктывкар.

Может быть, эта апатия была следствием вчерашнего перепоя, а, может быть, просто так неблагоприятно сложился для меня нынче расклад планет.

Я ополоснул лицо на кухне, под краном посудной мойки, не стал бриться, не стал чистить зубы, а лишь накинул на плечи прорезиненный куртец и водрузил на нос темные солнцезащитные очки, купленные с рук у Белорусского вокзала. Не то, чтобы на улице в этот час было слишком солнечно, но лишь затем, чтобы меня никто не узнал, если вдруг по дороге встретится ненароком знакомый человек. Чтобы никто не заметил, как низко я пал под давлением жизненных обстоятельств.

На углу Шереметьевской улицы и Сущевского вала, там, где уже зазеленел свежей майской листвой Детский парк, я зашел в деревягу, в пивную, где знал всех, а все знали меня, где я чувствовал себя как дома, — заказал кружку пива, пару сосисок с горчицей, ломоть белого хлеба.

В преддверии вечера, который был еще столь далек, что и не стоило загадывать, как его скоротать, я решил, что сейчас самое время сходить в кино, на дневной сеанс.

Обычно я смотрел фильмы тут же, в Марьиной Роще: в клубе завода «Станколит» или в клубе завода вторичных сплавов, затерявшихся в этих окраинных дебрях, во всех этих Полковых, Стрелецких, Ямских улочках и переулках.

Дело было не только в том, что здесь, в заводских клубах билеты стоили дешевле, но, главным образом, в том, что на экранах Марьиной Рощи тебя всегда ждал сюрприз.

На афишах окрест этих клубов не указывалось название картин, которые шли в этот день, а было просто написано: «Заграничный фильм».

Все понимали, что это означает трофейный фильм, из тех, что взяты добычей в поверженных городах — в Вене, Праге, Будапеште, в самом Берлине. Тут были не только немецкие ленты, но и самые что ни на есть забойные боевики, снятые в Италии, во Франции и даже за океаном, в Голливуде. Стыренные, переснятые на контратип, без имен актеров, без фамилий режиссеров, вообще без опознавательных знаков.

Купив билет за три рубля, ты как бы делал ставку в игре: тебе могли показать «Тарзана в джунглях», которого ты уже смотрел раз двадцать, либо «Индийскую гробницу», которую ты в гробу видал, либо «Не покидай меня» с толстобрюхим Джильи, покоряющим всех красавиц мира слащавым бельканто.

Но в этой же игре могла выпасть и удача. Под агитпроповским титром «Судьба солдата в Америке» вдруг оказывался фильм Уайлера «Лучшие годы нашей жизни», несказанно взволновавший меня, но лишь годы спустя я узнаю об этой подмене. В ленте «Всё о Еве», в тени матерой экранной львицы Бетт Дэвис вдруг засветится молоденькая дебютантка Мерилин Монро. Фильм ужасов, какой-нибудь «Газовый свет», заставит содрогнуться, испытать леденящий страх, от которого душа ускользнет в пятки, — а не тот привычный, обыденный, занудный страх, который был для всех нас естественной средой обитания.

Однако на сей раз афишка на столбе извещала о том, что показывать будут — без подлога, без воровства — новый итальянский фильм «Рим, 11 часов».

На этом дневном сеансе в обшарпанном клубном зале была горстка пацанов, сбежавших с уроков, тихая парочка влюбленных, которым было негде больше целоваться, да еще несколько хмурых, с похмелюги, нахохленных бродяг вроде меня.

И еще сидела на цоколе железной ограды девчоночка в дешевом пальтишке, в шарфике, повязанном вокруг головы, белобрысая, белобровая, робкая: ботиночки не врозь, а слитно, ступня к ступне.

Она подремывала, и в дреме слегка покачивалась, вздрагивала, будто ехала в вагоне электрички, будто бы из Мытищ или из Царицына, — но нет, не оттуда, потому что на коленях у нее лежала газета ненашенской броской печати, и там было обведенное карандашом объявление: «Нужна начинающая машинистка со скромными требованиями. Явиться к 11 часам по адресу: Ларго Чирчензе,37».