Но я был прав. Впоследствии документы подтвердили, что всесильный начальник «Воркутлага» генерал Мальцев, слывший главным покровителем искусств в Большеземельской тундре, приказал расконвоировать автора «Ленина в Октябре» и открыть для него маленькое фотоателье — хоть какое-то приближение к важнейшему из искусств...

Именно там, в Воркуте, Алексей Каплер женился на актрисе лагерного музыкального театра Валентине Токарской, тоже заключенной, в недавнем прошлом звезде столичных театров.

Я видел ее на лагерной сцене в шиллеровской «Марии Стюарт».

Отбыв свой первый срок «придурком», что в лагерном обиходе означает лицо свободной профессии, Каплер рискнул появиться в Москве, дал званый ужин в «Арагви», заглянул и в родной Киев... Ему добавили еще пять лет, теперь он уже рубал уголек на интинских шахтах.

Лишь после смерти Сталина, получив реабилитацию, Алексей Яковлевич Каплер вернулся в жизнь: он снова работал в кино, создал сценарии «Полосатого рейса» и других фильмов, многие годы был ведущим телевизионной «Кинопанорамы», преподавал в Институте кинематографии.

Между тем, череда его сенсационных женитьб — кавалеры меняют дам! — продолжалась. Расставшись с Токарской, Алексей Каплер стал мужем известной поэтессы, красавицы, в прошлом фронтовой медсестры Юлии Друниной. Кажется, лишь в этом браке он обрел свое тихое счастье, да и она, по-видимому, тоже.

Но счастье, увы, было недолгим. Алексей Яковлевич Каплер умер в 1979 году. А в 1991-м Юля Друнина покончила жизнь самоубийством, запершись в гараже, включив мотор автомобиля, оставив прощальное письмо...

Все эти трагические события произошли при жизни Юрия Нагибина.

Почему же в «Дафнисе и Хлое» о них нет ни слова?

Да просто потому, что персонаж, увиденный восхищенными глазами юного героя на коктебельском берегу, был в его романе не Алексеем Каплером, а неким Каплиным, женатым на некой золотоволосой Горностаевой, которая прежде была женою некоего Мессера, чуть ли не Мессершмитта...

Выдуманный Каплин вполне может быть супругом выдуманной Горностаевой, но он никак не может быть возлюбленным невыдуманной дочери Сталина.

Условный прием, избранный автором, загнал в угол и его условных героев и, безусловно, его самого.

Впрочем, допускаю, что здесь я слишком категоричен в своих суждениях.

Вполне может быть, что Нагибин нарочно разгонял по углам, по задворкам, по задним планам копошливое и заносчивое население своего Коктебеля, своего романа, расчищая площадку авансцены для главных персонажей, которых в круге света должно было остаться лишь двое.

Да-да, все остальные могут быть свободны! Вас позовут, если понадобитесь...

Остаются лишь двое: он и она, пастух и пастушка, Дафнис и Хлоя.

«...Вот когда я заподозрил, что принадлежу к унылому племени однолюбов. И вся моя последующая сумасшедшая жизнь не разубедила меня в этом. Мне нужна была только Даша, все остальные — изделия из кожзаменителя».

Чья это тирада? Чья присяга на верность? Чье заверение в вечной любви? Кто этот унылый однолюб?

В романе «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя» уже нет спасительного приема с двойником, нет милейшего Петра Марковича Калитина. Впрочем, он не зовется здесь и Юрием Нагибиным. У него вообще нет имени. Впрочем, есть, и мы только что это имя назвали: Дафнис.

А разве его зовут не Синяя Борода? Право же, весьма экстравагантная поза: господин Синяя Борода, сменивший... раз, два, три, четыре... шестерых жен, уверяет нас, что был и остался однолюбом!

Мы не верим своим глазам, своим ушам. Но — признаемся в том сразу — интерес к роману писателя Юрия Нагибина несколько угасает. Мы-то ждали та-акого, а он, оказывается, из этих, из однолюбов... Как скучно.

Впрочем, остается один момент, который еще способен раскочегарить наше любопытство: так кто же она! Кто эта Хлоя, рядом с которой все остальные красавицы мира кажутся, если верить автору, лишь изделием из кожзаменителя?

Мы знаем, что житейское имя этой пасторальной Хлои — Даша.

И здесь, прямо скажем, читателю самое время возблагодарить небеса за то, что они ниспослали на роль провожатого по страницам последней нагибинской книги, как и всех предыдущих, именно меня.

Ведь я укажу не только реальные прототипы всех его героев и героинь, законспирированных автором под различными именами, фамилиями и кличками, но я знаю или знал их лично, был знаком по жизни, о чем свидетельствую...

Нет, право же, читателю очень повезло, что автором этой книги являюсь именно я, а не кто-то другой!

Я могу, к примеру, прямо сейчас, не откладывая дела в долгий ящик, сгруппировать главных персонажей нагибинского романа «Дафнис и Хлоя эпохи...» в каком-нибудь другом подходящем месте, не в Коктебеле.

Предположим, мы выберем местом свидания тихий скверик на Тверском бульваре в Москве, у знаменитого особняка, где родился Герцен, где читал стихи Александр Блок, где жили во флигельках Андрей Платонов и Осип Мандельштам, где сиживал за ресторанным столиком сосредоточенный Булгаков, где пьяный Есенин освистывал Маяковского, а трезвый Маяковский начертал на стене уборной: «Хер цена дому Герцена», и это, в смягченной редакции, вошло в собрание его сочинений.

Ныне же — в ту пору, о которой я завел речь, осенью сорок шестого года, — здесь размещается Литературный институт.

Я стою в этом скверике в зеленом кителе недавнего курсанта спецартшколы, с еще не споротыми петельками для погон на плечах, — стою среди таких же, как я, первокурсников, к именам и фамилиям которых лишь привыкаю: Володя Тендряков в гимнастерке, выгоревшей почти добела, будто именно в ней пришагал он сюда от стен Сталинграда; и еще один сталинградец, артиллерист Юрий Бондарев с тремя медалями «За отвагу»; моряки Григорий Поженян, Михаил Годенко, Семен Шуртаков — Черное море, Балтика, Тихий океан; сержант кремлевской охраны Володя Солоухин, с ним мы встречались и раньше, в литобъединении «Комсомольской правды»; рыжеволосая девочка Лиля Обухова, застигнутая войной на погранзаставе; поэт Эдуард Асадов, глаз которого мы никогда не увидим — они прикрыты поперечной черной повязкой; Женя Винокуров, немногим старше меня, сражавшийся за Вислой сонной...

Однако моим вниманием сейчас владеет отнюдь не круг новичков.

Завороженно, благоговейно провожаю я взглядом сторожилов особняка на Тверском бульваре.

Вот к подъезду торжественным шагом приближается высокий, джентельменски сухощавый, с седою головой, вскинутой на тонкой шее, наш профессор, читающий курс логики — Валентин Фердинандович Асмус. Именно его, философа, звездочета, изобразил в своем романе Юрий Нагибин под фамилией Гербета, того самого, которому Молотов подарил телескоп. Но сегодня он пришел в институт почему-то без телескопа, лишь старенький портфель в руке.

«Здравствуйте, профессор!», — почтительно кланяюсь я.

До звонка остается еще пяток минут, и я не бегу стремглав в аудиторию, а присматриваюсь теперь к студентам старших курсов, беседующих, порою хохочущих у крыльца.

Среди них выделяется статуарная девушка в бронзе южного загара, с волосами, не распатланными по плечам, а собранными в тугой пучок на затылке, со спокойными глазами и белозубой улыбкой...

Улыбка предназначена мне: она заметила, прочла немое восхищение на веснущатом мальчишеском лице первокурсника.

Я уже знаю, что эту девушку зовут Машей. Не Дашей, а именно Машей. Маша Асмус с четвертого курса. Поэтесса? Прозаик? Критик?.. Вот этого я покуда не знаю. Училась в каком-то другом институте, а потом перевелась в Литературный. Дочь профессора Асмуса, который только что взошел на крыльцо и скрылся в дверях. Впрочем, говорят, что она ему не дочь, а падчерица, но носит его фамилию: Маша Асмус... Асмус, а не Гербет, как выдумает впоследствии Юрий Нагибин, ничуть не озаботившись тем, что ее ненароком спутают с Аллой Гербер, какой кошмар.

Вокруг Маши толпятся самые лихие кавалеры Литературного института: читают ей стихи, рассказывают анекдоты, порют чушь.