Исао молча смотрел на развернувшийся перед ним пейзаж. Сухие ветви огромных вязов с буйно сплетенными корнями пустили трещинки по ночному небу, на ветках туманились звезды. На росших у обрыва деревьях хурмы кое-где еще сохранились черные листья. На той стороне долина опять поднималась вверх, и свет городских фонарей, будто туман, обволакивал края тянущихся к небу крыш. Если смотреть с холма, казалось, что фонарей много, но свет их был тусклым, они напоминали камешки, лежащие на дне реки.

— Ведь так? — повторила Макико. Сейчас ее голос скользнул по щеке Исао. Щека полыхнула, будто обожженная.

И тут он почувствовал руки Макико, обвившие его шею. Холодные пальцы, будто сталь, коснулись стриженого затылка. Так же холодно будет тогда, когда меч друга, помогающего тебе уйти из этого мира, коснется шеи и она дрогнет в предчувствии удара. Исао вздрогнул, но ничего не увидел.

Чтобы дотянуться руками до затылка Исао, Макико определенно должна была подойти совсем близко. Этого-то Исао как раз и не видел. Макико сделала это необычайно быстро или чересчур медленно. А он не заметил.

Он по-прежнему не видел ее лица. Видел только струящиеся у него по груди черные, чернее ночи, волосы. В них тонуло женское лицо. Аромат ее духов заволакивал глаза, чувства сосредоточились только на этом запахе. Гэта на ногах Исао скрипнули — им передалась дрожь в ногах. Почва под ногами колебалась, и, как тонущий, чтобы спастись, Исао обнял Макико обеими руками.

Под руками, однако, он ощутил всего лишь твердый узел пояса оби, выступавший под накидкой. Осязаемо плотная материя отделяла его сейчас от Макико. Но испытываемое от прикосновений чувство было именно таким, каким он представлял себе прикосновение к женщине, оно было более острым, чем если бы он коснулся обнаженного тела.

А потом пришло опьянение. Оно возникло где-то в глубине, и вдруг несущие кони будто разорвали ярмо. В руках, обнимавших женщину, появилась сумасшедшая сила. Исао казалось, что их, слившихся в объятиях, раскачивает, словно мачту.

Прижавшееся к его груди лицо поднялось ему навстречу. Макико подняла лицо! Это было то самое лицо, о котором Исао мечтал ночами, каким хотел видеть его в час последнего прощания. Прекрасное, не напудренное, белое лицо, сверкающее от слез, закрытые глаза на этом лице подействовали на Исао сильнее самого пристального взгляда. Это лицо явилось взору из каких-то немыслимых глубин, словно шапка пены на волнах. Губы подрагивали от частого дыхания, Исао не мог противиться наваждению — вот они, ее губы. От наваждения можно было избавиться единственным способом — коснуться этих губ: первый и последний в жизни Исао поцелуй был так естественен — словно к опавшим листьям на землю спустился еще один лист — губы Макико напомнили Исао те красные листья сакуры в Янагаве.

Исао поразило то тихое сладкое движение, которое возникло в момент касания губ. Мир содрогнулся от этого прикосновения. И он сам стал иным: ни с чем не сравнимые ощущения теплоты, мягкости достигли вершины, когда Исао почувствовал, что глотает влагу ее рта.

Когда их губы наконец разомкнулись, оба, обнявшись, плакали.

— Скажи только одно. Когда? Завтра? Послезавтра?

Зная, что он вряд ли ответит, когда к нему вернется самообладание, Исао, не раздумывая, коротко бросил:

— Третьего декабря.

— Осталось всего три дня. Мы сможем еще увидеться?

— Нет, этого нельзя делать.

Они молча двинулись по дороге. Макико пошла окружным путем, поэтому Исао пришлось вместе с ней через небольшую площадку в парке выйти на темную дорожку, вдоль которой тянулись помещения для хранения священных паланкинов микоси.

— Я решила, — в темноте проговорила Макико. — Прямо завтра, отправляясь в Сакураи, пойду в храм Оомива и там, в храме Саи, буду молиться за вашу военную удачу, возьму также амулеты для всех участников, второго числа их вам доставят. Сколько их нужно?

— Одиннадцать… нет, двенадцать.

Исао постеснялся сказать Макико, что все пойдут сражаться, спрятав на теле лепестки белой лилии.

Они вышли к фонарям перед храмом — там не было ни души. Исао было неудобно, чтобы амулеты доставляли в школу Сэйкэн, поэтому он попросил прислать их на адрес убежища и на маленьком клочке бумаги записал адрес.

Свет шел только от фотоателье, на котором горел ночной фонарь. Фонарь освещал каменных сторожевых псов, сделанные золотом надписи на фотографиях, изображение дракона, изрыгающего пламя. Белым светились в темноте бумажные полосы священного жгута, висящего перед храмом. Слабый свет достигал даже стоящих в нескольких метрах от фонаря белых стен служебных помещений храма — там царила тень священного дерева сакаки.

Не произнося ни слова, они совершили про себя каждый свою молитву, прошли через храмовые ворота и на длинной каменной лестнице расстались.

Утром первого декабря Исао, одетый так, как будто собирался идти в школу, прямым ходом направился в убежище. Саву отправили по поручению директора, поэтому в этот день он не мог присутствовать на собрании, но остальные десять человек явились все. Собрались они для того, чтобы обсудить детали предстоящих послезавтра действий и осознать, что после акции все кончают жизнь самоубийством, хотя, наверное, в конкретной ситуации могут возникнуть осложнения.

Исао заметил, как прояснились лица его товарищей. Они купили два японских меча и приобрели шесть коротких, типа кинжалов, так что теперь каждого можно было вооружить острым коротким мечом, но когда кто-то сказал, что на всякий случай нужно иметь спрятанным еще и нож, то все согласились. Они понимали, что для быстрого самоубийства самым эффективным был бы яд, но никто не хотел прощаться с жизнью этим женским способом.

Обычно, когда все были в сборе, дверь внизу запирали на ключ, и теперь, услыхав стук, решили, что это, улучив момент, пришел Сава. Идзуцу спустился вниз.

— Это вы, Сава? — спросил он.

— Да, — послышался тихий ответ, и Идзуцу открыл дверь. Там стоял незнакомый мужчина. Оттолкнув Идзуцу, прямо в ботинках он бросился к лестнице.

— Бегите! — закричал Идзуцу, но в дом уже ворвались люди и скрутили ему руки.

Те, кто со второго этажа через чердак спрыгнул во двор, тоже были схвачены окружившими двор полицейскими. Исао, схватив лежащий рядом меч, пытался вонзить его в живот, но его схватили за запястье, и после драки у полицейского оказались порезанными пальцы.

Иноуэ схватился с полицейскими, отбросил одного, но на него тут же навалились несколько человек и повалили на землю.

Одиннадцать человек заковали в наручники и препроводили в полицейский участок Ёцуи. В этот же день, после обеда, арестовали и Саву, как только он вернулся в школу.

В то утро Хонда, просматривая газеты, натолкнулся на заголовки: «Арестованы двенадцать человек — радикальное звено правого крыла, конфискованы японские мечи и листовки возмутительного содержания, власти обеспокоены». Сначала Хонда не испытал никаких чувств, кроме привычной досады «Опять!», но, обнаружив в списке арестованных Исао Иинуму, сразу потерял покой. Он собрался немедленно позвонить Иинуме в Токио, но что-то его отвлекло. На следующий день в утренних выпусках заголовки стали еще крупнее: «Обстоятельства дела „Нового Союза возмездия” проясняются: цель — убийства представителей финансовых кругов. Зачинщику девятнадцать лет», и впервые появилась фотография Иинумы. Изображение из-за плохой печати было размытым, но глаза остались такими же, как тогда, когда он был с отцом в гостях у Хонды — они не видели повседневности, в них горел огонь, свободный от житейской суеты. Теперь в глазах юноши явно присутствовал и скрываемый обычно гнев. Хонда клял свою ограниченную проницательность: она действовала только в отношении статей закона.

Исао, которому уже исполнилось восемнадцать, не подпадал под закон о малолетних. Судя по газетным сообщениям, их группа, за исключением чудака по имени Сава, человека среднего возраста, состояла в основном из тех, кому было чуть больше или чуть меньше двадцати. Может быть, кого-нибудь и можно было подвести под закон о малолетних правонарушителях, но не Исао.