Он опять вернулся взглядом к тетради, заполненной мелкими, четкими знаками.

"Формальная логика Аристотеля безраздельно господствовала в научном мире Европы до конца средневековья. В ней можно выделить два этапа классической логики, которая комментировала «Категории», и "Новой логики", начало которой во второй половине XII века положил полный перевод на латинский язык "Органона".

Хонда ощутил, как прочитанное, слово за словом, выветривается из головы.

Хонда слышал, что в храме встают рано, поэтому, очнувшись от предутренней дремоты, позавтракал и сразу, приказав позвать рикшу, стал собираться.

Киёаки наблюдал за ним влажными глазами, не поднимая головы с подушки. Сердце Хонды пронзила мольба, застывшая во взгляде друга.

Рассматривающий свою поездку в храм как формальность, нужную, чтобы немедленно увезти тяжело больного Киёаки в Токио, Хонда, увидав эти глаза, понял, что должен во что бы то ни стало добиться для Киёаки разрешения на встречу с Сатоко.

К счастью, утро было по-весеннему теплым. Подъехав к храму, Хонда обратил внимание на то, что делавший уборку привратник, заметив его изда ли, сразу же кинулся в помещение; стало ясно, что фигура в школьной форме внушает опасение. Еще до того, как Хонда назвался, на лице вышедшей к нем) монахини проступило твердое намерение не впускать его.

— Я Хонда, друг Мацугаэ, приехал из Токио. Могу ли я повидать настоятельницу?

— Подождите.

Пока Хонда долго ждал у входных дверей, он все думал, какие доводы привести, что сказать в случае отказа; наконец появилась прежняя монахиня и неожиданно впустила его в помещение. Это подавало хоть какую-то надежду.

В зале его опять надолго оставили ждать. За закрытыми раздвижными стенами там, в саду, раздавались соловьиные трели. На затягивающей стены бумаге слабо проступал узор из хризантем и облаков. В нише стояли в вазе ветки персика и садовые цветы. Желтые цветы выглядели простовато, а на черных ветках среди молодой зелени бросались в глаза набухшие бутоны цветов. Внутренние стены были гладко-белыми, но в помещении была расставлена старинная ширма, и Хонда, пододвинувшись ближе, принялся детально рассматривать типичный сюжет "Времена года", выполненный в стиле китайской живописи, но использующий тона, принятые в японской школе.

Времена года начинались с весеннего пейзажа, изображенного на правой створке: в саду меж сосен и белой цветущей сливой отдыхали придворные; из золотистых облаков проступала часть дворца за решетчатой оградой, левее были изображены резвящиеся жеребята различной масти, пруд переходил в поле, молодые девушки сажали рис. Из золотых облаков падал уступами небольшой водопад и вместе с зеленью росшей у пруда травы возвещал о лете. Вот придворные собрались у пруда: тут поставили шест с бумажными полосками отгоняют злых духов в июне. Тут же слуги и прислужники в алых одеждах. Пока вы разглядываете вороного коня, которого выводят из сада, где за красными воротами резвятся олени, и готового к праздничной церемонии воина с луком, пруд, в котором отражаются покрасневшие клены, уже приготовился к зиме, и на слепящем золотом снегу настал черед соколиной охоты. На бамбуковой роще лежит снег, в просветах между стволами сияет небо. Белая собака лает в зарослях сухого камыша на взмывающего стрелой в небо фазана с красным хохолком на голове. За его полетом зорко следит с руки охотника сокол…

Хонда уже закончил рассматривать ширму и вернулся на прежнее место, а настоятельница все не появлялась. Знакомая монахиня принесла на складном столике чай и сласти, объявила, что настоятельница скоро будет, предложила:

— Отдыхайте.

На столике стояла коробочка с выпуклым узором. Определенно, это был образец работы здешних монахинь, судя по узору, она была сделана непривычными к такой работе руками, может быть, руками Сатоко. Коробочка с четырех сторон была обклеена гладкой бумагой, картинка выделялась на крышке, но сочетание цветов вызывало в памяти давящую пышность дворцовых интерьеров. На выпуклой картинке ребенок гонялся за бабочками, голенький, со складочками на белом пухлом тельце, малыш, преследующий бабочку с пурпурно-красными крылышками, чертами лица напоминал куклу из дворца. После унылых полей, после дороги меж окоченевшими зимними деревьями, здесь, в полумраке храмовой залы, Хонда наконец ощутил вязкую, похожую на тянучку сладость женщины.

Послышался шорох одежды, и в раздвинутом проеме появилась фигура настоятельницы, которая держалась за руку своей помощницы. Хонда переменил позу, но не смог унять биение сердца.

Настоятельница, должно быть, была очень стара, но гладкое личико, в обрамлении положенного ей по сану пурпурного убора, казалось вырезанным из самшита, на нем не было печати возраста. Настоятельница с улыбкой села, монахиня пристроилась у края столика.

— Вы ведь приехали из Токио?

— Да, — подвинувшись к настоятельнице, подтвердил Хонда. Монахиня добавила:

— Говорит, что школьный друг господина Мацугаэ.

— Мне очень жаль, но господин Мацугаэ…

— У Мацугаэ страшный жар, и он лежит в гостинице. Я получил телеграмму и поспешил сюда. Сегодня вместо него я обращаюсь к вам с той же просьбой. Хонде наконец удалось внятно изложить цель своего визита.

Хонда ощущал себя адвокатом, который обращается к суду. Не принимать во внимание настроение судей, а только настаивать, только защищать, только доказывать невиновность. Он говорил о своей дружбе с Киёаки, о тяжелом состоянии его болезни, о том, что сам готов пожертвовать жизнью ради того, чтобы Киёаки взглянул на Сатоко, сказал даже: случись что с Киёаки, они тут, в храме, будут очень раскаиваться. Хонда говорил с жаром и сам горел, он чувствовал, как в холодном помещении храма у него пылают мочки ушей, голова будто охвачена пламенем.

Казалось, его слова тронули сердца женщин, но обе хранили молчание.

— Пожалуйста, войдите и в мое положение. В тяжелый момент я одолжил другу деньги, и Мацугаэ на них отправился сюда. Здесь он тяжело занемог, и я чувствую вину перед его родителями; вы, наверное, думаете, что следовало бы немедленно вернуть его в Токио. Я сначала тоже так подумал. Но я, как бы меня потом ни упрекали родители Мацугаэ, пришел сюда просить вас, чтобы вы пошли навстречу его просьбе. Сделали то, о чем так отчаянно молят глаза Мацугаэ, видели бы вы эти глаза, они определенно тронули бы ваше сердце. И я не могу спокойно смотреть, как Мацугаэ молит о том, что для него важнее жизни. Это плохо, но я как-то не думаю о том, что Мацугаэ не лечится. Это его последнее желание, разрешите ему взглянуть на Сатоко, разве не в том состоит Божье милосердие?!

Настоятельница по-прежнему молчала.

Хонда испугался: вдруг если он будет продолжать, это, наоборот, повредит, и хотя его переполняло волнение, умолк, плотно сжав губы.

В выстуженной комнате повисла тишина. Снежно-белые стены пропускали слабый свет.

И тогда Хонде почудилось, что не рядом, за стеной, а где-то далеко в комнате, отделенной другими, где-то в конце коридора, он услышал подавленный смешок — словно чуть раскрылись красные цветы сливы. Однако он сразу поправился — уши его не обманывали: то, что он принял за хихиканье молодой женщины, явно было подавленным рыданием, которое разнес холодный весенний воздух. Рыдание подавили до того, как оно перешло во всхлипывание, — его отголосок, как звук лопнувшей струны, мрачно повис в воздухе. Все казалось галлюцинацией.

Настоятельница наконец заговорила:

— Я скажу сейчас очень суровые вещи. Вы, наверное, думаете, что это я не даю им увидеться, но на самом деле это не в моих силах. Сатоко принесла клятву Богу. Она поклялась больше не видеться в этом мире с Мацугаэ, и теперь Бог не разрешает эту встречу. Мне действительно очень жаль.

— Значит, вы не позволите?

— Нет. — В ответе настоятельницы звучало достоинство, которое лишало слов. Это было «нет», наделенное силой, способной легко, будто шелк, разорвать небо.