— Она убежала, — ответил пожилой скиф. — Мы не смогли удержать ее. Люди могут подтвердить мои слова.

— Она убежала, — сказали люди.

Аримас бросился на землю и лежал неподвижно, закрыв ладонями пустые глазницы. Дождь кончился.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Сикерс, — ответил пожилой скиф. — Я сделаю все, как ты просишь. Мы похороним ее в кургане царицы Агнии Рыжей со стороны восхода. Я сам принесу в жертву эту старую крапчатую и обоих ваших коней. Ты можешь на меня положиться.

— Ты не боишься немилости Мадая?

— Я ничего не боюсь. — От его грустных серых глаз разбежались веселые морщинки. Ровные зубы молодо блеснули в рыжеватой курчавой бороде.

— Да будут боги добры к тебе. Спасибо за все.

— Прощай. Может быть, еще встретимся когда-нибудь. Ступай к своему другу, его нельзя сейчас оставлять одного. — Он легко запрыгнул на спину высокого гнедого жеребца. — Сикерс. Запомни. Сикерс, который боится только одного — испугаться.

И с места поскакал полным махом, припав к шее коня.

Когда я очнулся еще раз, совсем рассвело. Значит, второй день Аримас будет ждать моего возвращения. Он будет ждать еще долго, ведь он верит, что я найду Агнию.

Бедро одеревенело, я с трудом повернулся на бок. Хава-Массагет приподнял голову и смотрел на меня из-под уродливо распухших век. Ничего, я все-таки переживу тебя, Зубастая Овца. Я хочу посмотреть, как ты будешь подыхать. Еще один валялся, скорчившись, на склоне холма. На нем уже сидело воронье. Третьего не было видно. Его я уложил там, за холмом.

Если бы удалось поймать лошадь, я, может быть, выбрался бы отсюда. Но обе уцелевшие лошади их сразу ускакали в степь. А теперь сюда не забредет никакой конь: зверье вокруг уже почуяло падаль. Вчера я слышал волчий вой.

Малая плата за глаза Аримаса, но с паршивой овцы, с паршивой Зубастой Овцы хоть шерсти клок.

Хочется пить. Я вылизызаю росную траву и дышу, как собака, высунув язык.

Массагет что-то пробормотал. Опять бормочет.

— Добей меня, сын сколотов. Добей меня.

Только бы не потерять сознание. Я сжимаю зубы и, медленно перекатываясь по склону холма, приближаюсь к Массагету.

— Добей меня, сын сколотов.

— Поклянись… Нет, не надо. Мы лучше вместе дождемся часа, когда шакал будет грызть твою поганую рожу, а у тебя не станет сил его даже отогнать.

Хава застонал.

— Ты мне не веришь, — зашептал он, — а я знаю… знаю, что тебе нужно. Агния была… — Он тяжело дышал, проводя по выбитым зубам посиневшим языком. — Она была там, за пологом, когда вы пришли. Я только связал ее и заткнул ей рот. Мадай не позволил тронуть ее пальцем…

Я нащупал на поясе нож и, привстав на руке, вогнал лезвие ему в глотку. Он захрипел и выкатил глаза.

На вершину холма поднялся волк. Нет, это не волк. Всадник остановил коня и оглядел ложбину, в которой мы лежали. Потом спешился и стал спускаться по склону. Воронье слетело с трупа и закружилось над живым. Вот осмотрел труп, идет ко мне. Мадай!

Я стиснул нож в руке. Я притворюсь мертвым, а когда он подойдет… Мадай склонился надо мной.

Я выбросил руку с ножом. Трехрукий увернулся, железной хваткой сковал мое запястье, легко вырвал нож.

Ну, что ж, смотри, царь, как умеют умирать твои скифы.

Мадай присел возле меня, вспорол ножом штанину, осмотрел рану. Потом отстегнул короткий свой плащ, крепко и больно обернул им мою ногу. Схватив за руки, поволок по траве вверх по склону. На самой вершине подхватил под мышки и рывком взвалил на спину своему коню.

— Держись за чепрак! — приказ. И огрел коня плетью.

Когда конь взбирался на соседний холм, я опять увидел Мадая. Он сидел, сгорбившись, уронив голову в колени. И если бы я не знал Мадая Трехрукого, сына Мадая, царя над всеми скифами, я бы поклялся, что он плачет.

Агой!

Засыпать становится страшно. Расцвеченная странными зорями мгла, следуя ударам сердца, медленно и неотвратимо пожирает бесчувственное тело, расчленяя его сустав за суставом.

И все, что я есть, собирается в душе моей, недремлющей и неразделимой. И эта душа, вдруг рванувшись, уносится неведомо куда, оставляя бессильному телу быстрое ощущение ужаса расставания и жуткой радости от мимолетного прикосновения к торжествующей тайне вечной жизни.

Первое, что я чувствую, просыпаясь, — это ветер. Горький и колючий запах ветра. Лежа с закрытыми глазами, я жадно втягиваю его, расширив ноздри. Сквозь щелки век, за сеткой ресниц я вижу кончик своего носа, блестящую от пота розовую раковину ноздрей. Это мой нос. Это я. Бесценный и прекрасный я сам. Какое счастье лежать и разглядывать свой нос, врезавшийся в слепящее светом небо!

Я лежу на спине. Затылком, лопатками, левой ягодицей и пяткой я чувствую свою тяжесть, тяжесть земли, покачивающей меня, как в колыбели. И вот только теперь я начинаю слышать. Я слушаю тишину, мерно гудящую во мне. Этот гул, сплетаясь с запахом ветра, сливается в зримый образ: тень коня и всадника на песке.

Волны Меотийского озера, неутомимо набегая, целуют белые от соли губы дюн.

Я проснулся, о боги! Я проснулся.

Поднимайся и ты, брат мой. Не отставай, клади мне руку на плечо. Идем.

Там, у самого моря, стоит белый город Ольвия. Может, Агния ждет нас в прекрасном этом городе. Не спеши, брат, нам незачем спешить. Где бы она ни встретилась, мы узнаем ее сразу, даже с закрытыми глазами.