Спотыкаясь, с трудом передвигая ноги, я поскорей выбралась на еще не залитую водой полоску суши и спряталась за острым уступом скалы. Сняла шорты и блузку и повесила их сушиться. Хорошо, хоть ветер был теплым.

Я разгуливала по пляжу, ожидая, когда высохнет одежда и начнет светать; в животе начинало урчать, и я раздумывала, где найти ближайшую станцию оказания помощи, чтобы позавтракать, как вдруг увидела нечто приближающееся ко мне по песчаной полосе. В неясном предутреннем свете оно двигалось рывками, то припадая к земле, то делая бросок вперед. Оно напоминало гигантского краба, который тащит на себе свой домик.

— Эй! — тревожно окликнула я его, и краб втянул голову в панцирь.

Представьте себе семилетнего мальчика. Худого, с голубыми глазами и светлыми волосами, похожими на вату. На нем был свободный коричневый бурнус с большим капюшоном, куда он прятал голову, словно в пещеру, и из-под которого снизу торчали ноги в сандалиях, похожие на костлявые лапки.

Мальчишка подкатился поближе. Он присел на корточки, втянул голову в капюшон, подтянул ноги и полностью скрылся в своем одеянии.

— Привет. Купалась? — раздался оттуда его голос.

— Как бы не так! Я спала, а ветер выгнал море прямо на берег.

— Что он сделал? А, понял! Ты из того мира, где нет луны. Большой луны во всяком случае.

— У нас вообще не было никакой луны.

Из глубины капюшона послышался смех. Он был похож на звуки, которые издают наши квакуны в Ручье, когда растягивают свой горловой мешок.

— Большая луна, вращаясь вокруг мира, тащит за собой океан. Это называется прилив. Вот почему ты промокла.

— Прилив. — Что-то знакомое. Ну конечно, мой мозг знал, что это такое. Увы, я не удосужилась вспомнить об этом, когда укладывалась на сухом и мягком песке подальше от воды. — Вот зараза. — Я чувствовала себя дурой.

— Я Йорп, — сказал мальчик. Он высунул голову.

— Йалин, — сказала я.

Мы сразу нашли общий язык. Скоро я рассказала ему, что принадлежу к Порченым.

— Я встречал несколько ваших, — сказал он. — Но они не были такими славными, как ты…

Может быть, поэтому мы и подружились. Я прибыла в Идем искалеченной и испорченной, потому что Червь разрушил наш образ жизни. Я изо всех сил старалась это показать, чтобы иметь предлог без конца задавать Циклопедии вопросы о таких вещах, которые, как предполагалось, я могла бы знать заранее. Хотя я старалась не слишком этим увлекаться.

Йорп, с другой стороны, всегда предполагал оказаться именно здесь. Его народ знал образ жизни Земли и не боялся его, Земля притягивала его. Но я приняла свое новое тело легко и свободно. Знание жизни Земли — предвидение — мало помогло Йорпу, когда дело дошло до принятия внешнего вида землян, который так отличался от его собственного. У него были очень слабые коленки.

Йорп прибыл вместе с другими херувимами своего мира, но они приспособились к новой жизни гораздо легче. От этого ему было еще хуже: он чувствовал себя вдвойне чужим. Возможно, дело было в том, что те в глубине души уже давно ощущали себя людьми. А Йорп нет; он и в самом деле был Другим.

До сих пор Йорп держался только возле Экзотов из разных миров, которые чувствовали то же, что и он. Поэтому я стала для него чем-то вроде психологического мостика; я была ненормальным нормальным человеком.

Все это было мне поведано во время нашей прогулки.

— В моем мире все было тяжелым, — вздохнул он. — А здесь я чувствую себя пухом на одуванчике, готовым улететь.

— В моем мире было темно, по небу плыли тучи, а воздух был наполнен густыми газами. А здесь даже не видно, что именно ты вдыхаешь! Хотя, конечно, дышится легко…

— А теперь у меня только две ноги! Мне кажется, что я вот-вот упаду!

Мы вместе шли к станции помощи. Но как шли — боком, как крабы! Солнце к этому времени уже поднялось и светило нам в глаза. Я не слишком-то боялась солнца Земли. Но Йорп прятался от него. Его глаза, глаза херувима, были приспособлены к солнечному свету так же, как и мои. Но он словно этого не замечал. Он был ночным жителем, существом сумерек и предрассветных часов, — тогда он чувствовал себя прекрасно. Если бы его новые глаза могли видеть в темноте, он выходил бы только по. ночам. Но они не могли; так что он и не выходил.

В мире Йорпа корабль с семенами жизни произвел огромные изменения в тех миллионах и миллионах буковок под названием «гены», из которых состоят слова жизни. В результате тела получились короткими, неуклюжими, с двумя руками и четырьмя ногами; грубая кожа отливала нежными красками. Кожистые легкие, словно кузнечные мехи, всасывали под давлением ядовитые газы. Кристаллические глаза видели не только свет, но и тепло. Гениталии были упрятаны в ороговевшую щель. О да, Йорп имел экзотический вид. Но теперь он превратился в жалкое подобие самого себя, в краба, которого вытащили из панциря и в придачу оторвали две ноги. (На этой стадии я еще не видела животное под названием «черепаха», которая могла втягивать голову прямо в панцирь!)

Когда мы добрались до станции оказания помощи, я познакомилась с его приятелями: Марлом и Амброзом, Лихэлли и Свитс. Они тоже чувствовали себя не в своей тарелке, только каждый по-своему.

Лихэлли и Свитс принадлежали к миру морского народа, обитающего на мелководье. Теперь, когда из их мира словно спустили воду, они оказались выброшенными на сушу. Как они горевали, что больше не могут вдыхать воду и плавать вместе с рыбами. Плавательные возможности человеческого тела вызывали у них смех, а необходимость постоянно держать его в сухости казалась им абсурдной. Они лишились способности к эхолокации, а также видеть (в буквальном смысле) друг друга насквозь. Теперь они видели только внешнюю оболочку. Когда они говорили, то не воспринимали ответные сигналы изнутри. Перед ними опустился экран, закрывший от них мир и оставивший им только их собственные тела. (В этом смысле их печаль в корне отличалась от печали Йорпа; он чувствовал себя как раз слишком незащищенным.) Эти две девочки ходили совершенно голыми. Даже ничем не прикрытая плоть казалась им броней, через которую не мог пробиться наружу их внутренний мир.

Марл, напротив, был привязан к земле. Он происходил из народа летунов: у них были полые кости, очень широкая грудная клетка и огромные крылья над тонкими руками.

Они жили в гнездах среди пористых скал, высоко над болотистым, обдуваемым ветрами миром, населенным маленькими злобными тварями, которые сновали туда-сюда и пожирали друг друга.

Вместе с ветром, рождающим органную музыку из пористых скал, они щебетали свои мелодии. На флейтах, созданных из костей умерших соплеменников, они играли древнюю музыку почитаемых предков. С одной вершины скалы на другую они высвистывали друг другу послания.

А теперь вольный летун Марл стал тяжелым карликом. Его уменьшили и сжали. Его голос стал звучать глухо. Его имя, произносимое на родине, звучало как крик чайки. Теперь оно напоминало шлепок земляного кома. И все же Марл по-прежнему носил наряд из ярких перьев — заимствованное у кого-то пышное оперение.

А Амброз? Амброз был самым экзотичным из всех.

Его мир был плоским, как тарелка. Единственное, что нарушало это однообразие, были овощи с мощными корнями; в атмосфере его мира существовала любопытная срорма жизненной энергии — она вырабатывалась из всего, что двигалось быстрее улитки или растущего растения. Народ Амброза считал, что за миллионы лет поверхность их планеты была стерта энергетическими существами. Они также считали, что жизненная энергия каким-то образом передавалась местным гигантским овощам или даже вырабатывалась ими. А что если и у капусты есть свое Ка? Возможно, эта энергия появилась в древние времена как защита от пастбищных животных, которых теперь совершенно не осталось. Это не было доказано, да и связи с энергетическими существами не было никакой, даже если они и в самом деле были живыми.