А Филипп Французский, отчаянно нуждавшийся в деньгах для собственного королевства, видя приток сокровищ в казну наместника церкви, только укреплялся в решимости удовлетворить собственные аппетиты. Вместе с де Ногаре и прочими советниками он составил план этакой генеральной репетиции ареста и подавления тамплиеров. Жертвой ее стали французские евреи, вступиться за которых было почти некому. Во все уголки страны полетели секретные приказы сенешалям Франции, повелевавшие заключить всех евреев под стражу в один и тот же час 22 июля 1306 года. Все их учетные книги и имущество конфисковали именем короля; потом евреев выслали из страны, лишив и дома, и средств к существованию. Их имущество описали и продали с молотка в пользу престола, учетные книги прочесали в поисках долговых записей, все свидетельства долгов французской короны старательно вымарали, а все прочие суммы, позаимствованные у евреев, повелели вернуть королю Франции, весьма круто понукавшему должников к уплате. Как венценосец и рассчитывал, никто даже не пытался ему помешать.
Точно так же намеревался Филипп разделаться и с христианами-тамплиерами, но тут все обстояло куда сложнее, ибо любой христианин находился под защитой закона, каковой евреи были лишены. А тамплиеры не подчинялись мирским законам, отвечая только перед Папой. Нападки на них должны основываться на преступлениях против Бога и против канонов и обычаев церкви. Без обвинения в ереси обойтись никак нельзя, ибо только оно ведет к конфискации имущества. Чтобы уж совсем очернить тамплиеров, ордену следовало состряпать и прочие грехи наподобие содомии, богохульства и колдовства, коими осыпали Папу Бонифация VIII, но во главу угла надлежало поставить ересь.
Впрочем, доказать вину отдельных тамплиеров отнюдь недостаточно. Даже если таковых признают повинными в ереси, у них попросту нет личного имущества, подлежащего конфискации. Найдя вину полусотни тамплиеров во всяческих грехах и преступлениях, их можно наказать, – даже казнить, – никоим образом не повредив деятельности ордена. Раздавить орден и завладеть его имуществом без обвинения самого ордена в сказанных грехах и преступлениях было попросту невозможно. Если кто-то из рыцарей придерживается еретических убеждений или совершает некие еретические обряды, надлежит доказать, что к оным его понудил Устав тамплиеров или командиры, дабы возложить вину на сам орден, представив означенного тамплиера просто жертвой порочной организации.
Филиппа весьма ободряло, что единственное преступление, допускающее конфискацию имущества – грех ереси – доказать легче всего, даже если подсудимый не повинен ни сном, ни духом. Церковь одобряла, а порой и настаивала на применении пыток, чтобы вытянуть признание в ереси. За десятилетия, истекшие со времени основания Священной римской и вселенской инквизиции Папой Григорием IX в 1229 году, во время истребления катаров в южной Франции, доктрины, рожденные Альбигойским крестовым походом, довели до совершенства, уточнили и свели воедино.
Инквизиция (от латинского «inquisitio» - «расследование») опиралась прежде всего на правовую посылку, что самой достоверной уликой, царицей доказательств, является личное признание. В стремлении к чистоте веры рассудили, что применение пыток – вполне законное средство извлечения подобных признаний, поелику Бог укрепит невинного снести любую боль, даже причиняемую искусными знатоками самых ухищренных способов подвергать человека нестерпимым мучениям. Следующей важнейшей посылкой было соображение, что признание, добытое даже под самой ужасной пыткой, не только действительно, но и – что важнее всего – обратного хода не имеет. Всякий сознавшийся иод пыткой, а после взявший признание обратно, объявлялся «упорствующим еретиком». Упорствующего же еретика полагали убедительно и неисправимо виновным и без отлагательств препоручали светским властям, каковым ничего не оставалось как сжечь осужденного на костре. Тамплиерам еще предстояло узнать все это на собственном опыте в грядущие месяцы и годы, горько сетуя на еще один правовой аспект инквизиции: что обвиняемый не имеет права знать ни личности истца, ни «свидетельствующего против», ни доносчика.
Ставя своей целью обвинить орден тамплиеров в ереси, Филипп мог запустить махину инквизиции, если бы не одно препятствие. Будучи религиозным орденом, рыцари Храма не подлежали пыткам. И требовалось отыскать способ обойти это средостение. Самой подходящей тут казалась уловка, прекрасно сработавшая против евреев – арестовать всех тамплиеров во Франции одновременно, после чего сразу же пустить в ход пытки, чтобы вытянуть хоть какие-то признания вины, прежде чем кто-либо успеет подать официальный протест. Признания оправдали бы неправомочность деяний, но для этого Филиппу требовалось содействие инквизиции. Впрочем, тут у него все обстояло благополучно: Великий инквизитор Франции – брат-доминиканец Гийом Эмбер – был другом и личным исповедником Филиппа, частенько пользовавшимся королевской щедростью.
При всем при том на Филиппа работала страсть тамплиеров к секретности. Все их собрания проводились в полнейшей тайне, обычно по ночам, а вход охраняли тамплиеры-часовые с мечами наголо. Церемонии посвящения в орден и любые ритуалы всегда были окутаны ореолом мистики, давая пищу всяческим слухам и домыслам, расходившимся время от времени, наподобие пересказываемых шепотом побасенок, как некто поплатился жизнью за попытку подглядеть за тамплиерами, или как собратья-тамплиеры сгубили рыцаря, проговорившегося о том, что с ним было на посвящении. Покров тайны окутывал и Устав ордена, каковой открывали рыцарю лишь по мере надобности; он же присягал не выдавать ни один из ведомых ему пунктов Устава под угрозой строжайшей кары. Полагают, что от начала и до конца Устав знали только с дюжину высших командиров ордена. И как всегда это бывает, такая секретность возбуждала разнообразнейшие чувства – от праздного любопытства до зависти и гнева. Все это было Филиппу на руку, потому что он мог выдвинуть против храмовников всевозможные обвинения, опровергнуть каковые, опираясь на достоверный личный опыт, никто из непричастных к ордену не мог. Оставалось лишь решить, какие же именно выдвигать обвинения и что выпытывать у тамплиеров на дыбе, но эти вопросы разрешились, когда платный осведомитель Арнольфо Деги, исполнивший ряд особых «поручений» Гийома де Ногаре, представил ему бывшего тамплиера, предателя по имени Эскью де Флориан. Итальянец Арнольфо Деги, сослужил де Ногаре весьма ценную службу в 1300 году, выдвинув обвинения в колдовстве и магии против епископа Труа, прекрасно понял, чего де Ногаре надобно против тамплиеров.
Эскью де Флориан возвысился в ордене от простого рыцаря Храма до приора прецептории тамплиеров в Монфоконе в провинции Перигё, но по какой-то ныне позабытой причине лишился поста и вернулся в строй. Попытки упросить магистра провинции вернуть ему власть кончились полнейшим провалом, и тогда уязвленный карьерист вздумал наказать несговорчивого начальника. Однажды ночью, сжимая в руках обнаженный меч, он подстерег магистра и, выскочив из темноты, зарубил его насмерть. Поскольку самого его неминуемо покарали бы смертью, он бежал – по-видимому, в Испанию. Много поколений спустя в королевском архиве Барселоны обнаружилось письмо де Флориана королю Арагона, упоминающее попытку де Флориана оговорить тамплиеров в расчете на долю от имущества, конфискованного у ордена. Обвинения короля Арагонского не убедили, и он отказался выступать против тамплиеров, но де Флориан в письме напоминал королю: «Памятуйте, сир, что когда я отбывал из ваших палат в Лериде, вы ручались, что буде раскроется, что в сказанном деле тамплиеров все правда, вы дадите мне от владений оных тысячу фунтов [в год] ренты и три тысячи фунтов деньгами». Цель же написания письма сводилась к напоминанию: «…когда же таковая возможность представится, соизвольте вспомнить сие».
Не получив денег из Арагона, де Флориан наверняка ухватился за возможность заработать во Франции. Он пошел бы на все, что требовалось, а де Ногаре был чересчур искушен, чтобы полагаться на заурядные публичные обвинения против рыцарей Храма, лишенные хотя бы облика достоверности. И он решил разыграть представление вдали от Парижа, чтобы преступления храмовников привлекли внимание короля Филиппа как бы совершенно ненароком. Деги и де Флориана посадили в одну камеру в тюрьме Тулузы, города, где рос де Ногаре, посещал университет и по-прежнему имел немало друзей. И вот эти-то двое узников изъявили желание исповедоваться в грехах, но было устроено так, чтобы в визите священника им отказали, посему, воспользовавшись церковным законом, позволяющим католику в отсутствие священника исповедаться другому католику-мирянину, они исповедовались друг перед другом. Бывший тамплиер де Флориан облегчил свою душу от бремени тамплиерских грехов, произрастающих из жадности, вероломства, колдовства, мужеложства и ереси. Деги, пребывавший в заточении под вымышленным именем, разыграл ужас и омерзение перед откровениями сокамерника и потребовал изложить их королю. Тюремные чиновники – должно быть, участвовавшие в спектакле, – озаботились, чтобы сведения об этом дошли до королевского двора. Теперь де Ногаре располагал и документом, и свидетелем. У него появилась и причина для ареста тамплиеров, и основание для допросов под пыткой. А полномочия ему дали постановления Второго Латеранского Собора, предписывающие светским властям искоренять ересь и карать еретиков, а всем светским государям всячески содействовать Священной Инквизиции. Сцена была готова, декорации на местах. Недоставало только исполнителя главной роли – Великого Магистра ордена тамплиеров.
