Художественный трактат подпоручика Мухина на сем, однако, обрывался и завершался поистине лаконическим сообщением, за краткость которого не покраснел бы и древний спартанец: дело в том, что Мухина переводили в другой полк разведчиком, отчего он спешно попрощался со мною и лишь сообщил в приписке, что у него “все хорошо, чего он и мне от души желает”; развязку же всей истории я узнал гораздо позднее – при возвращении моем с Земли на Варуссу, от некоего поручика Лисицына.

Я спешил в полк, поскольку известия доходили с Варуссы тревожные: журналы наперебой писали о появлении у незамиренных варучан какого-то нового вождя, и г-жа Анна Ларошфуко, знаменитая романистка, уже дала объявление о том, что работает над увлекательным сочинением на эту тему.

Короткая записка от князя Мшинского еще более усилила мое рвение. “Торопитесь, Ливанов, – писал он, – предстоит дело, и у Вас есть хорошая надежда на скорое повышение”.

Поэтому я воспользовался первой же оказией на Варуссу и таким образом очутился на транспортном корабле. Капитан по фамилии Саламашин сделал все, чтобы я уяснил себе раз и навсегда: груз, который ходит, разговаривает и ест, является нежелательным и при возникновении аварийной ситуации будет выброшен за борт в первую очередь. Мне отвели каюту, принадлежавшую ранее “одному умершему матросу”, и порекомендовали “поменьше покидать жилое помещение”.

Я не стал интересоваться, отчего умер мой предшественник, боясь услышать что-нибудь обескураживающее, вроде коровьего ящура или дезинтерии, и поскорее расположился там со всеми своими немногочисленными пожитками.

– Кстати, – прибавил Саламашин, – заранее прошу извинения за неудобство, но у вас будет сосед.

И с этой парфянской стрелой в зубах он удалился.

По-своему Саламашин был очень даже хорош: пожилых лет, высокий, с широкой крепкой талией и выкаченной грудью. Ноги у него были по сравнению с мощным торсом коротковаты, но это не портило его, напротив, придавало облику капитана своеобразной убедительности. Когда он произносил больше трех слов за разговор, от натуги он начинал краснеть, причем краска ползла от залысин, длинных и узких, как два параллельно расположенных Ботнических залива.

Я не без трепета ожидал появления своего соседа по каюте, до того тесной, что исключить нежелательное общение между нами было невозможно. Конечно, военный человек должен со всяким уметь ужиться, но всему положен некий предел, даже терпению. Впрочем, в любом случае я уповал на врожденное мое любопытство, которое сколько уже раз приходило ко мне на помощь в делах, даже самых безнадежных!

К счастью, мне повезло – и даже более, нежели я мог рассчитывать.

Поручик Лисицын возник на корабле за полчаса до отлета. Ему предшествовал огромный чемодан, который тащил мускулистый коротышка в красной русской или, лучше сказать, цыганской рубахе. Атласная эта рубаха была покрыта черными пятнами пота, которые разрастались прямо на глазах.

Следом за коротышкой шествовал Лисицын, длинный и тощий, с большими серыми глазами навыкате и крупными бледными губами, растянутыми в постоянную улыбку.

Чемодан вплыл в каюту и занял ровно половину отведенного нам пространства. Лисицын втиснулся следом – сбоку он был плоским, точно лист бумаги. Затем, застряв между чемоданом и краем койки, Лисицын повернулся к человечку в красной рубахе.

– Ты, Федор, пожалуй, иди, – распорядился он благосклонно. – Я дальше без тебя. Видишь – тесно тут.

Федор пошевелил чемоданом, едва не прибив барина, и гулким басом произнес:

– А как же вы без меня, Степан Людмилович?

Лисицын глубоко вздохнул.

– Да уж как-нибудь… долечу. Видишь, капитан здесь – человек основательный. Да ты ступай. Отлет скоро, а для тебя места нет.

– Напрасно это, – мялся Федор.

– Все, все, Федор. Прощай.

Федор уронил чемодан, попытался поцеловать Лисицына в плечо, но не дотянулся и скрылся прочь.

– Позвольте, я помогу, – сказал я, видя, что Лисицын намертво замурован между чемоданом и койкой.

– Будьте любезны, – ответил Лисицын. Освобожденный, он тотчас забрался с ногами на койку и посмотрел на меня искоса. – Вы сейчас, наверное, гадаете, отчего у меня отчество женское, – заметил он.

– Ничуть не бывало, – ответил я.

– Однако я сразу объясню, чтобы уж не возвращаться, – настаивал Лисицын. – Это болгарское имя – Людмил. Впрочем, в Болгарии я никогда не был. Но говорят, что страна красивая.

– Конечно красивая! – горячо согласился я, хотя тоже не бывал в Болгарии.

Лисицын помолчал немного и спросил:

– Мы с вами прежде не встречались? У меня дурная память на лица – простите великодушно.

– У меня тоже, – засмеялся я. – Так что давайте познакомимся попросту. Нам ведь вместе лететь дней пять, не меньше. Вам господин Саламашин уже высказывал пожелание, чтобы вы поменьше показывались на корабле вне этого каземата?

– А, дурак, – легкомысленно махнул рукой Лисицын. – Будет какой-то Саламашин приказывать поручику Лисицыну.

– Корнет Ливанов, – представился я. – N-ский легкоглайдерный.

– О! – Лисицын округлил рот и выкатил глаза еще больше. – Удивительнейшее совпадение! N-ский легкоглайдерный!.. В таком случае вы, должно быть, знавали подпоручика Андрея Мухина.

– Разумеется, – кивнул я, – и даже получил от него письмо, покуда находился в госпитале.

– Позвольте узнать, каково ваше самочувствие?

– Благодарю вас, – ответил я, – вы чрезвычайно любезны. Я вполне благополучен и спешу в полк, как видите, поскольку надеюсь участвовать в большом деле и получить повышение.

– Похвально. – Лисицын покивал и пожевал губами. – Я почему спрашиваю? Нам с вами предстоит за пять дней уничтожить вот этого злодея, – он указал на чемодан, – а при условии ранения, скажем, в полость живота это было бы весьма затруднительно.

Я молчал, ошеломленный таким сообщением.

Между тем корабль начал взлет, и на некоторое время мы прервали нашу беседу. Лисицын даже задремал, пока мы набирали высоту и выходили из атмосферы. Несмотря на нескладное сложение, он принадлежал к той счастливой породе людей, которая всегда и при любых обстоятельствах умеет устроиться с полным комфортом. Что до меня, то я всегда подолгу и мучительно “обживаю” новую койку, и на новом месте меня неизменно преследуют кошмары.

Разговор возобновился спустя час, когда Лисицын пробудился и встретил мой взгляд своей неизменной улыбкой.

– Не угодно ли перекусить, господин Ливанов?

Тут-то и открылась тайна гигантского чемодана. Весь он был набит съестными припасами. Чего здесь только не было! Домашние соленья, запечатанные в пластиковые банки, как раз такого размера, чтобы съесть за один присест; колбаски всех размеров и форм, от шарообразных до тонких и вытянутых, едва ли толще женского мизинчика; маринованные огурчики; сыры; пирожки с повидлом и вареньем; отдельно варенье шести видов по меньшей мере…

– Начнем с борща, если у вас нет возражений, – бодро предложил Лисицын. – Борщ хранится всего два дня, а потом, к сожалению, портится. Маменька моя весьма настаивала на том, чтобы я кушал непременно борщ.

Я уж предположил, что у Лисицына солитер или какая-то психическая болезнь, заставляющая его постоянно испытывать голод; но поручик разрешил мои сомнения совсем просто:

– Видите ли, любезный Ливанов, телосложение мое таково, что я не набираю в весе, и это чрезвычайно беспокоит маменьку. В Петербурге я половину отпуска моего потратил на визиты к докторам. Меня просвечивали и прощупывали, можно сказать, насквозь, но никаких болезней не обнаружили. Маменьку, впрочем, это не убедило, и она дала мне с собой в дорогу этот запас, наказав, если я только почитаю и люблю ее надлежаще, скушать все до последней крошки. Видите?

Он указал на банки, на которых черными чернилами были написаны даты, когда следует употребить тот или иной продукт.

– Я помогу вам, – сказал я, охваченный странным порывом. Мне и жаль было Лисицына и его матушку, и хотелось смеяться над ними, и в то же время я испытал легкое движение души, род зависти: обо мне никто так никогда не заботился!