Финго отправили на кухню в виде наказания и, надо полагать, временно. По профессии он был резчиком по дереву и обычно работал в плотницкой мастерской. Но несколько инцидентов, связанных с попытками самоутверждения, а также фигура блаженного Лейбовича, которую он позволил себе вырезать из дерева, вынудили аббата-настоятеля отдать распоряжение о переводе его на кухню до тех пор, пока он не обнаружит явные признаки смирения гордыни. Между тем, фигура блаженного, вырезанная наполовину, ожидала его в плотницкой мастерской.

Улыбка Финго начала блекнуть, когда он присмотрелся к выражению лица Франциска, сгружавшего свое зерно и воду с ослицы.

— Ты выглядишь, как больная овца, мальчик, — сказал он послушнику. — В чем дело? Или у отца Чероки опять был приступ тихого бешенства?

Брат Франциск покачал головой.

— Нет, я бы не сказал.

— Тогда в чем же дело? Или ты действительно болен?

— Он приказал мне вернуться в аббатство.

— Что-о-о? — Финго перекинул ногу через хребет осла и соскочил на землю. Возвышаясь над братом Франциском, он похлопал его мясистой рукой по плечу и внимательно посмотрел ему прямо в глаза. — Что же это, просто раздражительность?

— Нет. Он думает, что я… — Франциск слегка постучал себя по виску и пожал плечами. Финго засмеялся.

— Ну, это мы про тебя и так знаем. Так почему же он отослал тебя назад?

Франциск посмотрел на коробку, лежащую возле его ног.

— Я нашел некие вещи, принадлежавшие блаженному Лейбовичу. Я начал рассказывать ему об этом, но он мне не поверил, даже не дал мне договорить. Он…

— Что ты нашел?

Финго недоверчиво улыбнулся, затем опустился на колени и открыл коробку. Послушник с беспокойством ждал. Монах тронул пальцем цилиндрики с метелками проводов и тихонько свистнул.

— Амулеты горных язычников, не правда ли? Это очень древнее, Франциск, это действительно очень древнее.

Он осмотрел записку на крышке.

— Что это за тарабарщина? — спросил он, покосившись на несчастного послушника.

— Допотопный английский.

— Я никогда не учил его, за исключением тех слов, что мы поем в хоре.

— Это написано самим блаженным.

— Это?.. — Брат Финго перевел взгляд с записки на брата Франциска и опять на записку. Неожиданно он покачал головой, снова закрыл крышку коробки и встал на ноги. Его улыбка сделалась явно фальшивой. — Наверное, отец Чероки прав. Тебе лучше отправиться назад и попросить брата аптекаря сварить одно из его очищающих лекарств. Это у тебя лихорадка, брат.

— Может быть. — Франциск пожал плечами.

— Где ты нашел эту гадость?

— По этой дороге, за холмами, — показал послушник. — Я сдвинул несколько камней. Там была дыра, и я нашел подвал. Можешь посмотреть сам.

Финго помотал головой.

— Не стоит. У меня впереди еще долгий путь.

Франциск поднял коробку и пошел к аббатству, а брат Финго возвратился к своему ослу. Но, сделав несколько шагов, послушник остановился и снова обратился к Финго.

— Брат Пятнышко, не найдется ли у тебя двух свободных минут?

— Может быть, — ответил Финго. — А для чего?

— Только для того, чтобы подойти туда и заглянуть в Дыру.

— Зачем?

— Чтобы ты мог сказать отцу Чероки, что это подземелье действительно существует.

Финго помешкал, наполовину закинув ногу на спину осла.

— Ха! — Он снял ногу. — Ладно. Если там ничего нет, я так и скажу тебе.

Франциск подождал, пока долговязый Финго не исчез из виду за холмами. Тогда он повернулся и потащился по пыльной дороге к аббатству, жуя зерно и прихлебывая воду из меха. Время от времени он оглядывался. Финго отсутствовал уже больше двух минут. Брат Франциск уже перестал ждать его появления, когда услышал рев со стороны развалин. Он обернулся. Он еще мог различить одинокую фигуру резчика на вершине холма. Финго размахивал руками и энергично кивал головой. Франциск помахал ему в ответ и устало побрел своей дорогой.

Две недели полуголодного существования давали о себе знать. Через две или три мили он начал шататься. Когда до аббатства оставалось еще около мили, он упал в обморок прямо на дороге. Было уже далеко за полдень, когда отец Чероки, возвращаясь из своего обхода, заметил его. Быстро спешившись, он начал поливать лицо юноши водой, пока тот не пришел в чувство. По пути в аббатство Чероки встретил разносчика сего ослами и остановился, чтобы послушать рассказ, подтверждающий достоверность находки брата Франциска. Хотя он еще не был готов поверить, что Франциск обнаружил нечто действительно важное, но уже сожалел о том, что был так нетерпелив в разговоре с мальчиком. Пока Франциск, сконфуженный и еще не вполне пришедший в себя, сидел на обочине, отец Чероки заметил коробку, чье содержимое валялось в дорожной пыли, и бегло осмотрел надпись на крышке. Он почувствовал, что готов отнести лепет парня во время исповеди на счет романтического воображения, а не на счет сумасшествия или лихорадки. Правда, он не посетил подземелье и не исследовал тщательно содержимое коробки, но было очевидно, что мальчик, скорее, неверно истолковывал реальные события, а вовсе не галлюцинировал.

— Ты сможешь закончить свою исповедь, как только мы вернемся, — мягко сказал он послушнику, помогая ему взгромоздиться на кобылу позади седла. — Я думаю, что смогу отпустить тебе грехи, если ты не будешь настаивать на личном послании от святого. А?

Франциск был в этот момент слишком слаб, чтобы на чем-нибудь настаивать.

— Вы поступили правильно, — проворчал наконец аббат. У него было широкое крестьянское лицо с ярким румянцем, глубоко изборожденное морщинами. Минут пять кряду он медленно мерил шагами пол своего рабочего кабинета, а отец Чероки тем временем беспокойно ерзал на краешке стула. Аббат ничего не говорил с того момента, как Чероки вошел в кабинет по его вызову. Чероки слегка привстал, когда аббат Аркос в конце концов произнес несколько слов.

— Вы поступили правильно, — повторил аббат, остановившись в центре комнаты, и посмотрев искоса на своего священника, который начал понемногу расслабляться. Было уже близко к полуночи, и Аркос был готов отойти ко сну на час или два перед заутреней и вознесением хвалы. Еще влажный и слегка растрепанный после недавнего погружения в купальную бочку, он напоминал Чероки большого медведя, еще не до конца превратившегося в человека. Аббат носил одежду из шкуры койота, и единственным знаком его сана был нагрудный крест, впрочем, трудно различимый на темном меховом фоне и поблескивавший в свете свечи только тогда, когда аббат поворачивался к столу. Его мокрые волосы свисали на лоб. С короткой встрепанной бородкой и в шкуре койота он моментами меньше всего походил на священника, скорее уж на военачальника, полного едва сдерживаемого азарта, оставшегося после недавнего штурма. Отец Чероки, происходивший из баронского денверского рода, старался соблюдать все формальности по отношению к официальному рангу и почтительно обращаться к символам власти, но при этом словно не замечал человека, их носящего, следуя в этом отношении многовековым дворянским традициям. Поэтому отец Чероки всегда поддерживал формальные дружеские отношения с кольцом и нагрудным крестом, официальными знаками власти аббата, но редко позволял себе замечать в Аркосе человека. Это было тем более трудно в нынешних обстоятельствах, когда почтенный отец аббат, еще влажный после купания, мерил свой кабинет мягкими шагами босых ног. Он, очевидно, только что удалял мозоль и порезал слишком глубоко — на одном из больших пальцев была кровь. Чероки старался не замечать ничего этого, но ему было неловко.

— Вы знаете, о чем я говорю? — с нетерпением буркнул аббат.

Чероки смутился.

— Будьте любезны, отец аббат, уточните… связано ли это с тем, что я мог услышать только на исповеди?

— А?.. О, меня, наверное, попутал дьявол! Я совершенно забыл, что вы исповедовали его. Ладно, пусть он расскажет вам обо всем снова, чтобы вы могли говорить об этом, хотя, видит небо, это уже известно всему аббатству. Нет, не ходите к нему сейчас. Я расскажу вам сам, и можете мне не отвечать, если что-нибудь будет касаться тайны исповеди. Вы видели этот хлам?