Айринэ медлит. Еще чуть-чуть потянуть мгновение — губы совсем рядом, горячее дыхание — одно на двоих…

Хватит тянуть.

"Ты будешь хорошей игрушкой."

Касание.

Болит голова, перед глазами все плывет, и еще это странное покалывание в сердце — усиливающееся на вдохе, ослабевающее на выдохе, и хочется попробовать не дышать, но игла в груди ворочается и не дает напрячь нужные мышцы. Холодного бы сейчас на лоб… Но самой встать — невозможно, невыносимо трудно, и некого позвать, потому что одна она в квартире, совсем одна. Смутно припоминается, что валидол должен быть где-то в ящике письменного стола. Значит, все же надо встать и дойти, и Айринэ медленно переставляет руки — чтобы опереться на них и приподняться, и пытается оторваться от постели. Осторожно, чтобы не тревожить лишний раз налитую горячей болью голову, выжимается на локтях, и в глазах опять темнеет. Ждет, дыша часто и мелко. "Только не потерять сознание. Только не потерять…" — чернота с крутящимися синими кольцами рассеивается, и Айринэ медленно выпрямляет руки, садится на кровати и спускает ноги на пол. "Так… Есть." Перемещается к краю постели, цепляется за стену и встает, и делает первый шаг, потом второй — болезненно согнувшись, хватая воздух ртом и борясь с подкатывающей дурнотой. Шаг за шагом — и вот она уже отлипает от стены и тяжело опирается на спинку стула, усаживается — ящичек совсем рядом, только протянуть руку. И протягивает, и достает таблетку, кладет ее под язык и откидывается, закрыв глаза.

"Выгнала все-таки… Выгнала. У каждого коллекционера в коллекции… должен быть… свой коллекционер… Вот и у меня есть. И у него есть. Какая разница…" — мысли путались, и Айринэ прекратила всякие попытки думать, расслабилась и стала ждать, когда же подействует таблетка.

Через полчаса девушка — еще бледная, но с прояснившимся взглядом — уже хлопотала на кухне: вымыла первую попавшуюся под руку чашку ("Дурацкое скисшее молоко…"), поставила чайник ("Ну, быстро!") налила кофе ("Опять молотый кончился!"), сделала бутерброды ("Ага — "Дружба, сырок плавленый"… Интересно, это еще съедобно?"). Прищурилась на висящие на стене часы — "Нет, ну чего ради я в такую рань поднялась? Какие черти меня продрали? Особенно после… Небось, это оно меня там поминает — тихим ласковым словом… И пусть, и на здоровье…" — не удержалась, хихикнула, — "Еще бы не поминал — в такое время домой переться… Надеюсь, автобусы еще ходили."

Ухватив кофе и бутерброды, Айринэ прошла в комнату — там было гораздо теплей — и удобно устроилась в кресле перед письменным столом (стул был презрительно отставлен в сторону — как нечто чересчур жесткое и неудобное), подобрав под себя ноги. Вытянула из валявшейся на столе пачки сигарету, закурила, сделала пару затяжек и поднесла к губам кофе, совершенно забыв, что заливала она его кипятком, а прошло совсем немного времени, и вода не успела, не могла успеть остыть. От раскаленной жидкости у девушки на глазах выступили слезы, она торопливо сглотнула, и кофе ожгло горло, а дальше скользнуло уже приятным теплом.

Ошеломленная Айринэ сидела, держа в одной руке дымящуюся сигарету, в другой — злополучное кофе, из глаз текли слезы, в горле и во рту саднило. Накатила слепая злость, и девушка занесла было руку, чтобы швырнуть чашку через всю комнату, но явная истеричность и нелепость жеста остановили ее:

"…Потом же самой и убирать придется… И испорчу еще что-нибудь, вот будет радость… Что за мылодрамные жесты… Чушь какая, бред, бред… Даже не поистериковать вволю, все не то, нет… " — слезы все катились, но уже другие слезы, и сломалась в пальцах сигарета, и девушка едва успела подхватил горящую половинку, ткнула ее в пепельницу — и тут зазвонил телефон.

— Да? — "И кого принесло в такую рань?"

— Алло… Ты, Аннатар?

— Интересно, а кто еще может быть у меня дома? Да еще в такое время? — голос слегка звенит, но ничего, может быть, не заметит, кому какое дело, и нельзя, нельзя показывать, перетопчутся, пребьются…

— Извини… — по тону не заметно ни малейшего смущения. — Слушай, можно, я на тебя сегодня свалюсь? Поговорить бы… У меня опять фигня творится — ну, по там творится…

— А школа, радость моя?

— А че школа?! — возмущенно взвивается собеседник, — Каникулы же у меня! Весенние!

— Ну ладно, не ори только, и без тебя голова трещит… Ну сваливайся. Только не раньше… — быстрый взгляд на часы, — скажем, двенадцати. И купи что-нибудь умное по дороге.

— Чего?

— Что сам захочешь съесть, то и купи. — и мысленно: "Я в магазин не потащусь, радость моя."

— Ну… Сушек каких-нибудь?

— Сушки, родной, будешь грызть, когда совсем нечего жрать будет. Ты не жмоться, я тебе потом отдам деньги. Как минимум половину…

— Да ну тя… В общем, буду к двенадцати. Давай!

— Ага… — "Значит, раньше часа не придет." — Давай, удачи.

Айринэ медленно положила трубку на место. Значит, скоро здесь будет Айканаро. "Ох, на мою голову… "И я ведь сам уже не рад, позволив этот детский сад…" И ведь придет, и опять будет смотреть глазами побитой собачки, и опять канючить насчет пожить, и обещать "ноги мыть и воду пить", а спать "на коврике у двери", хотя надеяться будет отнюдь не на коврик… Экземпляр… Нафиг она мне тут со своим нытьем нужна. Лучше уж Нараэль позвать — тоже домашнее животное, но от нее хоть пользы больше, а вреда меньше…"

Кофе уже давно забыт. Айринэ крутит в пальцах обломок сигареты, задумчиво смотрит в стену, — "Какая теперь-то разница… Никакой…"

В памяти всплывает вчерашний концерт. Закулисье, вокруг — все свои: "заклятые друзья", и соперники, и предводители других стай (разве что они себя так не называют). Вежливые поклоны, преувеличенно вежливые улыбки и приветствия, дружественный треп, сплетни, в общем, что с кем, и главное — не ошибиться. Открыто демонстрировать неприязнь — нет ничего глупее… Поэтому — ледяной поклон в сторону Лави — вон она, у дальней стены, окружена свитой, и даже видно, что там — почти все те же, но кого-то нет, но это еще ни о чем не говорит, мало ли кто не смог прийти сегодня на концерт. Лави — в обычном концертном прикиде, и до боли знаком синий бархатный плащ, отороченный беличьим мехом, и беличьи хвосты на плечах, и беличий хвост — на берете, а из-под берета выбиваются медно-рыжие локоны, и рука сама поднимается — коснуться и проверить, такие ли они шелковистые, как раньше, и кажется, что в воздухе разливается едва уловимый аромат лаванды… Айринэ изображает приветственную улыбку, больше похожую на оскал, и Лави едва заметно кивает в ответ (колышется беличий хвост), и отворачивается, с ободряющей улыбкой обнимает за плечи одну из своих девочек — это кто-то из новых и, судя по гитаре в руках, она тоже будет петь сегодня. Шагнуть бы — туда, и встать рядом, снова — маленькой наивной девочкой, встретить лучистый взгляд Лави, поймать ее руку, прижаться щекой к теплой ладони, еще раз услышать — "Аээээниээээвьелллль…"

Проехали.

Щеки Айринэ-сегодняшней мокры от слез. Айринэ-вчерашняя отвернулась и закусила губу. И, ко всеобщему удивлению (и обиде и разочарованию своей свиты), ушла с концерта вместе с тем самым Вороном.

— Лави, Лави… — полувздох-полустон, — когда же ты, сволочь, оставишь меня в покое… — нашарила карандаш, вытащила из пачки бумаги чистый лист, бездумно провела линию, другую… Завитушки, сумасшедшие изломанные зигзаги, всплески и проваливающиеся в никуда обрывки, но все это не то, не то, и слезы текут, и шепот:

— Ненавижу тебя… Ненавижу… — и карандаш скользит, приостанавливается в нерешительности ("А какая разница… Никто же не увидит… Никогда…") — и выписывает — медленно, каллиграфически безупречно: