Астрид со стуком поставила чашку на место. Грудь ее поднялась от резкого вздоха, и глаза ее, сверкавшие решимостью, уставились Порции прямо в глаза.

– Саймон Оливер ясно изложил свои намерения. Наряду с получением доступа в свет он желает моего… общества. И я оказалась не в том положении, чтобы ему отказывать. – Она произнесла все это так спокойно, так невозмутимо, что иной мог бы счесть ее непрошибаемой, с полным безразличием относящейся к перспективе предоставлять свое тело к услугам того, кто платит за эти услуги. Но Порция видела это дрожание руки и знала, что все не так. – Я знаю, в чем состоит мой долг, – повторила Астрид. – И я обо всем позабочусь.

Порция опустила глаза. Долг. Чувство долга побудило ее совершить такую жертву. Позволит ли Порция такому случиться? Или будет стоять в стороне и наблюдать, как Астрид торгует собой ради того, чтобы она, Порция, могла сохранить свою независимость? Чтобы она могла и дальше цепляться за мечту, за фантазию, верить в то, что ее мать однажды за ней вернется?

– Кто-то должен взять на себя эту ношу, – добавила Астрид, – особенно сейчас, когда твоя бабушка заболела.

Порция вскинула голову.

– Заболела?

– Да, она больна, – резким тоном, сказала Астрид. – Она уже старая женщина, Порция. Старики болеют. К несчастью, у нас нет денег на настоящего врача. Приходится обходиться домашними рецептами из тех, что знает кухарка.

– Где она сейчас? – вскочив на ноги, спросила Порция.

– Отдыхает.

Порция часто заморгала, отгоняя слезы. Слезы стыда. Она была противна самой себе. Может, Астрид и была в чем-то права, назвав ее эгоисткой. По крайней мере, сейчас она чувствовала себя настоящей эгоисткой. И даже хуже того. Было так, словно к лицу ее поднесли зеркало, и ей совсем не понравилось то, что она там увидела, – эгоистичную девчонку, которая не желает взрослеть, упорно отказывается принять правду жизни, ребячливо цепляется за неосуществимую мечту, за детские романтические идеалы.

– Я сделаю это, – объявила Порция с напускной храбростью. Сердце ее трепетало в груди, как птица в клетке.

Она сама испугалась своих слов, испугалась того, что стояло за ними.

Астрид нахмурилась. На лице ее читалось сомнение.

– Я не понимаю…

– Я выйду замуж.

Астрид уставилась на Порцию во все глаза. Похоже, она не знала, что и сказать.

– Конечно, выйдешь, – сказала она, наконец, с горькой насмешкой. Порцию этот ее тон сильно задел.

– Выйду. Даю слово.

Астрид окинула Порцию оценивающим взглядом.

– Я вижу, ты не шутишь, – сказала она. Немигающий взгляд Порции, по-видимому, ее убедил. – Столько лет ты сопротивлялась – и вот соглашаешься. Почему?

Порция отвернулась. В горле стоял ком, мешавший говорить. Она вспомнила Хита и закрыла глаза, отдавшись сладким воспоминаниям о том, как он прижимался к ней всем телом, как входил в нее. И воспоминание это было таким болезненно-ясным, таким жизненным во всех подробностях, что ком, стоявший в ее горле, стал жечь ее, грозя прорваться рыданиями.

Вздохнув, Порция приказала себе не думать о лорде Мортоне, выбросить его из головы, из сердца. Пусть мечта о нем, словно птица, расправит крылья и унесется прочь, чтобы никогда не возвращаться. Даже на обратном пути домой она цеплялась за хрупкую надежду на то, что еще увидит его, что он поедет следом за ней, станет вымаливать у нее прощение, возьмет назад все те ужасные слова, какие бросил ей в лицо, залечит нежными словами любви те раны, какие нанес ее сердцу. Опасные мысли. Этот мужчина не принес ей ничего, кроме горя.

Она отказала ему, когда он сделал ей предложение, если вообще то, что произошло между ними в библиотеке, можно назвать предложением руки и сердца. При воспоминании об этой безобразной сцене у нее до сих пор горело лицо. «Задрала свои юбки для меня очень даже охотно, ничем не отличаясь от любой другой дамочки, что продает себя по сходной цене». Напрасно она надеялась, что он все поймет и возьмет назад свои жестокие слова. Глупые надежды. Порция это знала. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь. Да он бы и не стал пытаться стереть эти слова из ее памяти. Она помнила, какие у него были глаза. Глаза человека, не умеющего прощать.

Порция подошла к окну, в которое совсем недавно смотрела Астрид. И как Астрид, уставившись невидящим взглядом вдаль, она собиралась с силами. Время лечит. Со временем все забудется и тело перестанет томиться по мужчине, который надорвал ей сердце и душу.

Порция прикоснулась к стеклу, холодному и безжизненному под ее ладонью, и приказала сердцу стать таким же, как это стекло. Холодным. Безжизненным. Лишенным способности чувствовать. И тогда она сможет жить дальше и выйдет за кого-нибудь такого, к кому не будет испытывать никаких чувств.

И, исполнившись решимости, убедив себя в своей правоте, Порция отпустила мечту о Хите на свободу – на вес четыре стороны. Все равно мечте этой никогда не осуществиться. И вместе с этой мечтой улетела другая – мечта о независимости и свободе, о той жизни, какую обещали ей мать.

Астрид устыдила ее, заставила понять, что она не должна следовать примеру Бертрама и, если уж быть честной, примеру собственной матери. Как и они, она бежала от ответственности, уклонялась от того, что велел ей долг, ни разу не задумавшись о том, как ее поведение отражается на других. На Астрид. На бабушке. На крестьянах и слугах в Ноттингемшире.

– Долг, – пробормотала она и быстро заморгала, прогоняя жгучие слезы. Подняв взгляд, она посмотрела прямо в широко распахнутые глаза Астрид. – Скажи мне, что я должна делать.

В комнате бабушки было сумрачно. Сквозь плотно задернутые портьеры из потертого Дамаска проникало совсем мало света. Порция помедлила на пороге, глядя на лежащую на кровати под одеялом неподвижную фигурку. Бабушкина трость стояла прислоненной к стене, возле кровати, чтобы больная могла дотянуться до нее рукой. Чтобы она могла, проснувшись, опираясь на трость, подняться на ноги и разразиться длинной тирадой, осыпая Порцию упреками, взывая к ее совести и благоразумию. «Безответственная девчонка. Без пяти минут старая дева. Неисправимый синий чулок».

Как было бы хорошо, если бы все так и случилось, с грустью подумала Порция. Голос бабушки, какие бы слова он ни произносил, стал бы сейчас для нее музыкой. Потому что это означало бы, что бабушка выздоровела и снова стала такой, как прежде.

Порция осторожно приблизилась к постели, шаркая ногами по старому протертому ковру. С кровати доносились звуки тяжелого дыхания. Грудь бабушки натужно вздымалась и опадала, словно каждый вздох с трудом пробивал себе путь из той глубокой расселины в ее груди, где, цепляясь за стены пропасти из последних сил, еще теплилась жизнь.

Порция остановилась у кровати и вскрикнула. Она не подготовила себя к тому, что ей предстояло увидеть. От прежней бабушки, импозантной леди, осталась только оболочка. Состарившаяся кожа безжизненными складками свисала с лица.

Порция набрала в легкие побольше воздуха – воздух в комнате был спертым и пропах болезнью – и энергично растерла предплечья. Не в силах смотреть на неподвижное тело на кровати, она опустила глаза. Куда исчезла та энергичная женщина, которая постоянно бранила ее и… любила, по крайней мере, настолько, насколько могла любить кого-то вдовствующая герцогиня Дерринг. Порция обвела взглядом пустую комнату. Она помнила, как в последний раз входила сюда. Ребенком ее сюда не пускали, а став взрослой, Порция по мере возможности избегала встреч с бабушкой, которая постоянно упрекала и бранила ее.

– Бабушка? – прошептала Порция, дотронувшись до неподвижно лежавшей на одеяле старческой руки. Кожа у герцогини была сухой и тонкой, как пергамент. Порция осторожно, словно хрупкое стекло, взяла ее руку в свою.

– Бабушка, – повторила она внезапно охрипшим голосом. – Не переживай. Я все сделаю как надо. Вот увидишь.

Веки старухи вздрогнули, как будто она силилась их поднять и не могла. Сердце Порции подскочило, она пожала безжизненные пальцы.