лейб-гусарский эскадрон, командуемый штабс-ротмистром Акинфьевым, а в

восьми верстах далее нашел несколько пехотных корпусов, расположенных для

дневки. Как корсар, который после долговременного крейсирования открывает

курящиеся берега родины, так воззрился я в биваки товарищей, так давно мною

оставленных. Берег! Берег! - подумал я и бросился во всю прыть к избе

генерала Раевского. Прием сего с детства моего уважаемого мною и в пылу

боев всегда изумлявшего меня героя был таков, какого я ожидал; но

посетители его встретили меня иначе; случилось так, что некоторые из них

были те самые, которые при вступлении моем в партизаны уверяли меня, что я

берусь не за свое дело, полагая оное чрезмерно опасным и не соответствующим

моим способностям. Продолжать атаку на пункт, сделавшийся уже неприступным,

было бы безрассудно, и потому они переместили батареи свои. Едва я

поздоровался с Раевским и некоторыми приятелями моими, как начались улыбки,

полунасмешливые взгляды и вопросы насчет двухмесячных трудов моих. Боже

мой! Какое напряжение - поравнять службу мою с переездами их от обеда на

обед по Тарутинской позиции! Иные давали мне чувствовать, что нет никакой

опасности действовать в тылу неприятеля; другие - что донесения мои

подвержены сомнению; те безмерно хвалили партизанов прошедших войн с тем,

чтобы унизить мои поиски; некоторые осуждали светлейшего за то, что дает

место в реляциях делам, не достойным внимания; словом, видно было, сколь

имя мое, выставленное во всех объявлениях того времени, кололо глаза людям,

искавшим в тех же объявлениях имена свои от Немана до Москвы, а от Москвы

до Смоленска, и осужденным видеть оные в одних расписаниях нашей армии.

Огражденный чистой совестью и расписками на три тысячи пятьсот шестьдесят

рядовых и сорок три штаб- и обер-офицера, взятых мною от 2-го сентября до

23-го октября[45], я смеялся над холостым зарядом моих противников и желал

для пользы России, чтобы каждый из них мог выручить себя от забвения

подобными расписками.

Наделив находившиеся там голодные войска отбитыми мною двумястами штуками

скота, я ночевал не помню в какой-то деревушке, у генерала Раевского, и

перед рассветом выступил по направлению к Красному.

Первого ноября на походе я догнал колонну генерала Дохтурова и графа

Маркова, которые в то время заезжали в какой-то господский дом для привала.

Намереваясь вскоре дать отдых партии моей, я указал Храповицкому на ближнюю

деревню и приказал ему остановиться в ней часа на два; сам же заехал к

генералу Дохтурову, пригласившему меня на походный завтрак. Не прошло

четверти часа времени, как Храповицкий прислал мне казака с известием, что

светлейший меня требует.

Я никак не полагал столкнуться с главною квартирою в сем направлении; но

холиться было некогда, я сел на конь и явился к светлейшему немедленно.

Я нашел его в избе; перед ним стояли Храповицкий и князь Кудашев. Как скоро

светлейший увидел меня, то подозвал к себе и сказал: "Я еще лично не знаком

с тобою, но прежде знакомства хочу поблагодарить тебя за молодецкую твою

службу". Он обнял меня и прибавил: "Удачные опыты твои доказали мне пользу

партизанской войны, которая столь много вреда нанесла, наносит и нанесет

неприятелю".

Я, пользуясь ласковым его приемом, просил извинения в том, что осмелился

предстать пред ним в мужицкой моей одежде. Он отвечал мне: "В народной

войне это необходимо, действуй, как ты действуешь: головою и сердцем; мне

нужды нет, что одна покрыта шапкой, а не кивером, а другое бьется под

армяком, а не под мундиром. Всему есть время, и ты будешь в башмаках на

придворных балах".

Еще светлейший полчаса говорил со мною, расспрашивал меня о способах,

которые я употребил образовать сельское ополчение, об опасностях, в каких я

находился, о мнении моем насчет партизанского действия и прочем. В это

время вошел полковник Толь с картою и бумагами, и мы вышли из избы.

Я думал, что все кончено, и пошел обедать к знаменитому сладкоеду и обжоре

- флигель-адъютанту графу Потоцкому. Но едва успели мы сесть за стол, как

вошел в избу лакей фельдмаршала и объявил мне, что светлейший ожидает меня

к столу. Я немедленно явился к нему, и мы сели за стол. Нас было шесть

человек: сам светлейший, Коновницын, князь Кудашев, Толь, я, недостойный, и

один какой-то генерал, которого я забыл и имя, и физиономию. За обедом

светлейший осыпал меня ласками, говорил о моих поисках, о стихах моих, о

литературе вообще, о письме, которое он в тот день писал к госпоже Сталь в

Петербург[46] , спросил о моем отце и о моей матери; отца он знал по его

остроумию и рассказал некоторые его шутки, мне даже не известные. Мать мою

он не знал, но много говорил об отце ее, генерал-поручике Щербинине, бывшем

наместником трех губерний при Екатерине. После обеда я напомнил ему о моих

подчиненных; он отвечал мне: "Бог меня забудет, если я вас забуду", - и

велел подать о них записку. Я ковал железо, пока горячо, и представил

каждого офицера к двум награждениям. Светлейший беспрекословно все

подписал, и я, откланявшись ему, поехал в корчму села сего, где ожидали

меня партия моя и брат мой Евдоким, которого я не видал от самого Бородина.

Спустя два часа времени мы выступили в Волково. Извещенный мною из-под

Смоленска, а может, вместе со мною и другими партиями о решительном

направлении всей французской армии к Красному, светлейший намеревался

атаковать ее на марше и поспешил к окрестностям сего города.

Между 1-м и 4-м ноября расположение партизанов было следующее.

Второго граф Орлов-Денисов, соединясь со мною, коснулся корпуса Раевского в

Толстяках; мы продолжали путь в Хилтичи, куда прибыли к ночи. Отдохнув три

часа, мы пошли к Мерлину.

Третьего отряд графа Ожаровского подошел к Куткову, а партия Сеславина,

усиленная партиею Фигнера[47], - к Зверовичам.

Сего числа, на рассвете, разъезды наши дали знать, что пехотные

неприятельские колонны тянутся между Никулиным и Стеснами. Мы помчались к

большой дороге и покрыли нашею ордою все пространство от Аносова до

Мерлина. Неприятель остановился, дабы дождаться хвоста колонны, бежавшего

во всю прыть для сомкнутия. Заметив сие, граф Орлов-Денисов приказал нам

атаковать их. Расстройство сей части колонны неприятельской способствовало

нам почти беспрепятственно затоптать ее и захватить в плен генералов

Альмераса и Бюрта, до двухсот нижних чинов, четыре орудия и множество

обоза. Наконец подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон.

Это было уже гораздо за полдень. Мы вскочили на конь и снова явились у

большой дороги. Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и

гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколько ни покушались мы оторвать

хотя одного рядового от сомкнутых колонн, но они, как гранитные,

пренебрегали все усилия наши и остались невредимыми... Я никогда не забуду

свободную поступь и грозную осанку сих всеми родами смерти угрожаемых

воинов! Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, в белых

ремнях с красными султанами и эполетами, они казались как маков цвет среди

снежного поля! Будь с нами несколько рот конной артиллерии и вся регулярная