Одно время этим вопросом общественность сильно интересовалась: мол, скоро ли можно будет к прадедушке в гости прогуляться или, наоборот, к правнукам заглянуть — как они там без нас управляются? Общественность, она ведь настырная. Про кибернетику в свое время почитали — и сразу начали интересоваться насчет мыслящих машин и человекоподобных роботов: как да что, да не заменят ли они нас. Потом на космонавтику переключились: вынь да положь нам фотонные ракеты — к звездам слетать просто не терпится! То же самое и с путешествиями во времени. Мы все давно уже привыкли: как узнают, что ты в Институте Времени работаешь, так непременно кто-нибудь спросит насчет путешествия во времени! Конечно, тут и фантастика свою роль играет. Ведь у фантастов всякие там роботы, включая сверхгениальных, ракеты, в том числе фотонные, и путешествия во времени — это давно уже не тема сама по себе, а просто обстановка действия, как в современном романе телевизоры, транзисторы и реактивные самолеты.
Мы с Аркадием даже считали, что здесь какая-то закономерность работает. Вот три разные области — кибернетика, космонавтика, хронофизика. И у каждой есть свои «эффектные» проблемы, которые в принципе решить вроде возможно, а на практике никак не получается. Кибернетика не отрицает мыслящих машин, и космонавтика не отвергает фотонных ракет; в принципе и то, и другое признается возможным. И мы тоже признаем такую возможность, что люди будут во времени путешествовать — в принципе признаем, в перспективе. А между собой в институте даже и не разговариваем на эту тему. Ну хотя бы потому, что к нашей работе она имеет весьма отдаленное и чисто теоретическое отношение. Некогда просто да и не к чему нам об этом говорить.
Неспециалисту, конечно, может показаться, что никакой принципиальной разницы между брусочком и человеком нет. Поэтому и Линьков меня сразу спросил: а как, мол, насчет человека? Но мы в этой каше уже не первый год варимся, и чем дальше уходишь в дебри хронофизики, тем яснее видишь, сколько проблем стоит еще на пути к этой «принципиальной возможности». Все проблемы и все науки тут переплелись и перепутались, и сквозь них прорубаться надо, как сквозь джунгли. Тут тебе и физика, и биология, и социология… Оно, положим, и везде так, не только в хронофизике. Мыслящие машины, например, — это ведь тоже не одна задача, а целый задачник. Сначала — техника, ну, а в ней без физики ни шагу. Дальше — поскольку это связано с устройством человеческого организма, то и без биологии не обойтись. А социальные вопросы и сами вылезают на первый план, никого не спросясь: нужны ли человечеству мыслящие машины, не восстанут ли они против людей, не заменят ли они людей, не обленятся ли люди, если все за них будут делать роботы, — ну, и так далее.
То же самое и у нас.
Какие нужны поля, конфигурации, мощности, камеры для того, чтобы перемещать человека во времени, — это все проблемы из области техники, физики, математики. И все это еще цветочки по сравнению с дальнейшим, где имеются ягодки, и даже весьма ядовитые. Хотя и на цветочках этих вполне можно поскользнуться, а то и шею сломать. Показали нам с Аркадием парочку прикидочных расчетов — с ума можно сойти! Аркадий, конечно, виду не подал, заявил, что, мол, нам это вроде кроссвордов, для отдыха, а сам еле выбрался из этих математических дебрей.
Ну, а биология — это следующая степень трудности. Нет ведь никакой гарантии, что человек вообще сможет вынести перемещение во времени. Опасностей тьма! Тут тебе и переменное магнитное поле, которое и вообще не сахар, а уж тем более когда оно такой жуткой силы. Тут тебе и взаимодействие с тахионами, что в просторечии означает облучение; с этим, понятно, тоже шутить не приходится. А потом, кто его знает, что вообще произойдет, если в тебе все биологические процессы вспять двинутся? Молодеть, что ли, начнешь? Вроде бы оно и неплохо, только неизвестно, как далеко пойдет это дело и когда прекратится. Если у кого на лысине кудри завьются или недостающие зубы снова во рту прорастут, это можно приветствовать. Ну, а если дальше больше, эти зубы опять выпадут, а вместо них молочные пойдут прорезываться, если на тебя корь нападет или коклюш и ты начнешь заново учиться ходить и говорить, — тогда как? Никто ведь ничего не знает. Японцы пробовали это дело на мышах — так у них мыши мерли как мухи, а почему, толком неизвестно: не то их поле убивало, не то тахионы.
А уж самые ядовитые «ягодки» — это история, социология и так далее. Тут, как подумаешь чуточку, так прямо руки опускаются и по спине муравчики бегают. Возьмем мой случай — сугубо личный и частный. Иду я к Шелесту и говорю: «Разрешите в прошлое смотаться». И, допустим, дают мне такое разрешение. Но вот интересно: что именно мне разрешают и на что рассчитывают при этом? Я действительно отправляюсь по сугубо личному делу: мне нужно спасти друга и выяснить, по какой причине он погиб. И допустим, мне удается спасти Аркадия… Да если и не удается, все равно: ведь я там, на уже несуществующем для нас отрезке времени, хожу, говорю, совершаю какие-то действия, а значит, влияю на ход событий. Изменяю их. Изменяю события, которые уже произошли, совершились и породили целую цепь взаимосвязанных последствий. Что из этого следует? То, что я своими действиями порождаю иные следствия. Что я создаю иную историю, иной мир, не тот, в котором я жил. Или так — я подвожу этот мир, как поезд, к стрелке и пускаю его на другой путь. А в поезде этом и я сам, и наш институт, и город, и так далее. И все это движется теперь в другую сторону и постепенно уходит все дальше от прежнего мира, где я жил…
Нет, минуточку… А что же тогда будет с тем, то есть с этим вот миром?! С этим, где Аркадия послезавтра будут хоронить, где Линьков меня подозревает, а Нина презирает? Я хочу изменить именно эти обстоятельства, но ведь я изменю весь мир вообще? Или нет? Тьфу ты, я ведь вчера только объяснял все это Линькову, а теперь вдруг сам запутался! Хотя чему удивляться! Разговор с Линьковым был чисто теоретический, отвлеченный, а теперь человечество в моем лице впервые столкнулось с таким вопросом на практике. Потому что если я (другой «я», но все равно) уже побывал в прошлом, то проблема из теоретической превратилась в практическую: что изменил мой вояж в прошлое и в каком, собственно, мире мы живем — в том или в этом… то есть какой он — измененный или тот, прежний?
Человечество в моем лице крякнуло от непосильного интеллектуального напряжения и махнуло рукой, отчаявшись что-либо понять на данном этапе. Ведь надо же: Линьков вчера (неужели только вчера?) спросил, не живем ли мы в мире, который кто-то уже основательно изменил. А я так спокойненько ему ответил, что, мол, даже и не сомневаюсь в этом нисколечко. Но это говорилось в основном для того, чтобы произвести впечатление на Линькова, и мне было, честно говоря, безразлично, измененный это мир или нет, — ну просто я над этим не думал. А сейчас дело оборачивается нешуточно: ведь если мир изменен, то это я его изменил, Борис Стружков, пускай другой совсем и мне лично незнакомый, но все же — я… Тьфу ты пропасть! И я же собираюсь снова лезть в прошлое и снова изменять мир…
Да, но что я натворил там, в прошлом, вот интересно! В каком направлении я переиначил события? И зачем я вообще туда полез? Позвольте, а зачем я сейчас лезу… то есть собираюсь лезть? Спасти Аркадия и распутать весь этот узел, так? Постой, постой! А может, я — другой я! — уже сделал это? Может, затем и лазил в прошлое? То есть, скорее всего, затем… наверняка затем!
Странно это было и неприятно — стоять в пустой лаборатории, такой пустой и тихой, что в ушах звенит от тишины, и рассуждать о том, что и почему я делал, твердо зная, что я — то лично этого не делал! Я оглянулся сам на себя — на себя лично, который вот тут стоит, — и нашел, что выгляжу я довольно глупо и что лучше бы не торчать, как пень, посреди лаборатории. Сделав этот вывод, я кое-как добрел до своего стола и плюхнулся на табурет возле него. От перемены позиции мне легче не стало, наоборот, мысли как-то совсем разбежались, но я встряхнулся и решил, что сейчас буду рассуждать строго логически, не поддаваясь эмоциям.
