Так снималось извечное и наиболее разительное из всех противоречий человеческой истории — противоре­чие между жизнью и смертью.

Каннибализм в его духовном аспекте, а не как про­явление голода, что случалось относительно редко, — древнейшая форма первобытного преодоления смерти. О. М. Фрейденберг отмечает: "Чем человек древнее, тем больше в обществе упорядоченности и связанности. Кровожадность, людоедство, убийства и насилия вызы­ваются не преступностью и "дикостью", а тотемистиче­ским осмыслением крови и смерти".

Тотем на языках американских индейцев означает животное или растение, от которого племя ведет свою родословную. Как правило, это то существо, которое издревле оказалось в сфере интересов данного коллек­тива, особо содействуя или же препятствуя его жизне­деятельности.

Предок-тотем охранялся. Его нельзя было не толь­ко убивать, но и причинять ему неприятности. Кроме определенных празднеств или ритуально обставленных промыслов, когда племя причащалось к тотему, стано­вясь ему "живой могилой" и обретая жизнестойкость. Происходил натуральный обмен, осуществлялся обряд вещественной связи между людьми и средой оби­тания.

Так было до тех пор, пока хозяйство оставалось при­сваивающим: охотничье-рыболовецким и собиратель­ским. В таких условиях люди оставались "детьми при­роды" и одухотворяли ее, считая своим полным подо­бием.

Но вот хозяйство стало производящим: скотоводче­ским и земледельческим. Люди превратились "во "вла­дык" матери-природы и стали наделять себя ее все­ленскими качествами. "Солнце — мой глаз, ветер — дыхание, воздух — душа, земля — мое тело", — ска­зано в одном из арийских заклятий. И уже не живот­ные и растения, а люди-герои стали считаться мифиче­скими предками — тотемами.

Уже не от быка или яблони, а от соплеменника сле­довало теперь причащаться... И так продолжалось до тех пор, пока развитие абстрактного мышления и ми­ровосприятия достигло такого уровня, когда Бхага ("часть", "наделитель") превратился в "бога" и стало возможным воображать еду и питье (хлеб и вино в христианстве) плотью и кровью жертвенного человека.

Такая подмена — несомненное свидетельство куль­турного прогресса. Но она же — показатель растущей пропасти между человеческим обществом и породив­шей его природой.

Преодолеть эту пропасть, прогрессируя дальше, мож­но, лишь открывая новые, все более гуманные способы преодоления ужаса небытия. И первобытные люди сде­лали в этом направлении несколько смелых шагов.

Ритуальное самоубийство — вот первый из них. Не сразу, не вдруг, но оно заменило каннибализм. Где-то в период его утверждения и распространились хо­рошо известные нам по своему выражению, по напрочь забытые по содержанию "принести себя в жертву" (то есть отдаться на съедение) и "на миру и смерть крас­на", героическая гибель на глазах соплеменников.

Обычай героических переходов в подземный или не­бесный миры утверждался тогда, когда общество за­мечало растущую трещину между собой и природой, бытием и небытием. Эта трещина — отрицательное следствие того преимущества, которое принес людям переход от присваивающего к производящему хозяйству. Она стала началом пропасти противоречий, которую расширяли затем классы, государства и войны и кото­рая разрослась в наш век до реальной угрозы истреб­ления не только всего человечества, но и планеты Земля. По мере взросления цивилизации росла и тень ее гибели. И герои доклассовых, первобытнообщинных времен стали первыми из плеяды борцов за вечность рода людского.

Неосознаваемый людьми того времени смысл само­пожертвования сводился к снятию возрастающих про­тиворечий. Осознанные же усилия первобытных героев были направлены на удержание исконного родства пле­мен и матери-природы, человека и народа, общества и Вселенной. Семейные связи знакомых нам уже Адити, сыновей ее Митры — Варуиы и внуков Мануса — Ямы стали одной из первых идеологий рождающейся циви­лизации, одной из первых попыток обоснования гармо­нии и неуничтожимости мироздания.

Роль героев — посредников между миром людей и вселенскими силами, ведающими благополучием родов и племен, — брали на себя наиболее уважаемые муж­чины. Обычно это были престарелые, но еще крепкие вожди — не только предводители, но и символы един­ства и жизнестойкости коллектива. Права ветшать и пожираться старостью такой человек не имел. Он обя­зан был принести себя в жертву, достойно "отойти в мир иной", явив напоследок соплеменникам пользу, а себе обретая бессмертие.

Способы отхода были различны. Иногда он осущест­влялся при помощи узаконенных обрядом убийц, как это довольно правдиво показано в историческом фильме "Даки": помощники жреца бросают добровольца на острые колья. Обычно же герой бросался вниз со ска­лы ("уходил в подземный мир") или ступал в священ­ный костер ("отлетал на небо").

Данко — освещающий народу путь пылающим сердцем — не литературный вымысел Горького. Леген­да такая, несомненно, была.

Имя молдавского Данко соответствует одному из значений имени арийского Дакши — "дающий". Другие его значения связаны с ритуалом "дикша" и священным костром "дакшином". Этот бог воплощал среди брать­ев Адитьев жизненную энергию и в одной из мифологи­ческих версий принес себя в жертву "на исходе Золо­того века, когда добродетель в мире заколебалась". Погибая — обновляясь, он становился залогом торже­ства бытия и благоденствия своего народа:

Кто в (своем) величии охватывает взором воды,

Зачинающие Дакшу, порождающие жертву...

О Праджапати! Никто, кроме тебя,

Не охватил все эти существа.

Да сбудется наше желание, с которым мы приносим жертву!

Одним из реальных прототипов "Дающего" можно считать останки человека в воронке IV слоя Высокой Могилы. Напомним, что это были обломки черепа, ле­жащие в залитом илом костре.

Другим предтечей Данко можно назвать древневос­точного Думузи (или позже Даоноса). Подобно Дакше, он тоже был связан со зноем и водами, но имя его пере­водится обычно как "Истинный сын". Думузи-Дао­нос — это обожествленный пастух, воплощение весенней степи, любви и плодородия, родня Венеры и Солн­ца. После гибели "Истинного сына" наступила страш­ная засуха — и тогда его сестра "Лоза небес" согла­силась проводить за брата полгода в потустороннем мире. Белый свет расцветает в те полгода, когда Думу­зи-Даонос вновь и вновь появляется из загробного царства.

Этот миф, как видим, соприкасается с образом Дан­ко созвучием имен и мотивов жертвенной гибели. Но ес­ли Человек-с-пылающим-сердцем жертвует собой доб­ровольно, так же как Дакша, то Думузи-Даоноса умерщвляют насильно. Такое отличие имеет историче­ское объяснение: последний принадлежит уже не пер­вобытнообщинному, а рабовладельческому строю.

Молдавский Данко стоит в одном ряду с арийскими Дакшей и Матаришваном, славянским Масленицей, греческим Прометеем. Всемирно распространившийся образ Христа продолжает их ряд, но уже на следую­щем историческом этапе.

Особенностью этого образа является его противоре­чивость. Он и земной человек, и воплощение небесного бога, и добровольная жертва, и насильно убитый... Ко­рень противоречий здесь в том, что образ Христа воз­ник в условиях раннеклассового, рабовладельческого общества, но в среде общин, которые все еще пытались блюсти "свободу, равенство и братство древних родов". Такая половинчатость — одна из причин распростра­ненности и долговечности христианства. Оно впитало в себя многие связи доклассовых и классовых обществ, а в силу диалектического сходства первых с бесклассо­выми обществами будущего христианство сохраняет свои позиции и в современных условиях.

Механизм первобытных взаимосвязей общества — героя — мироздания можно рассмотреть на примере древнерусского Масленицы, хорошо изученного Н. Н. Белецкой.

Масленица — одна из вершин воплощения перво­бытной идеи самопожертвования во имя всеобщего блага. Этот образ занимает промежуточное положение между Дакшей и Данко, с одной стороны, и Иисусом — с другой.