Шатры Пограничного легиона занимали широкое пространство вдоль берега по обе стороны от каларийской дороги. За шатрами ровной зеленой стеной стоял густой лес, где успели уже отцвести весенние цветы. Конан заметил вдруг, как к постам по дороге подъехали несколько всадников, и почти одновременно, возвещая об их прибытии, запели трубы.

Силясь рассмотреть происходящее, Конан приставил ладонь козырьком к глазам, потом хмуро бросил оруженосцу:

— Быстро! Разведчика Мелиаса ко мне!

Оруженосец ускакал и вскоре вернулся в сопровождении немолодого худощавого солдата. При виде его лицо Конана смягчилось. Он помнил Мелиаса еще по войне с пиктами и знал, что глаз у воина зорче, чем у сокола, а ступать он умеет бесшумно, словно змея, даже по сухим веткам.

— Ну-ка, взгляни ты, старина, кто это там приехал? — спросил Конан и кивнул в сторону легионеров.

Разведчик присмотрелся и наконец сказал:

— Судя по сопровождению, какой-то военный чин не ниже командующего. И с графским гербом.

Конан отправил пажа за Декситусом. Жрец знал, кажется, все до единого аквилонские гербы. Когда разведчик описал изображение, жрец потер пальцем переносицу и сказал:

— По-моему, это герб графства Туанского.

Конан досадливо пожал плечами:

— Где-то я слышал о графе Туанском, но встречать не встречал. Ты что-нибудь о нем знаешь?

Декситус задумался.

— Туан на восточной границе. Вроде недалеко, но нынешнего графа я в глаза не видел. Год примерно назад ходили какие-то слухи. Что-то про наследство. Но что точно говорили тогда, не помню.

Вернувшись к себе, Конан послал за друзьями, чтобы вместе обсудить прибытие нового лица. Никто не знал о графе Туанском ничего, кроме того, что полк его стоял весь этот год на спокойной восточной границе, где за это время не случилось ничего такого, по чему можно было бы судить о храбрости или же, наоборот, трусости этого человека.

К полудню явился Мелиас и доложил, что аквилонское войско выстроилось теперь как на парад, перед ним на коне граф Туанский читает какой-то пергамент, на котором болтаются здоровенные печати и цветные ленточки. Просперо мгновенно кликнул своего оруженосца и под прикрытием береговых кустов помчался поближе к легионерам. Графу вторил громкоголосый глашатай, ветерок легко относил каждое слово к южному берегу, и потрясенный Просперо своими ушами услышал, что самый страшный противник Львов приказал долго жить, наложив на себя руки. На место его командующим Пограничным легионом назначен граф Туанский. Просперо помчался обратно.

— Прокас покончил с собой! — Конан даже присвистнул. — В жизни не поверю. Хоть со стариком мы враждовали, но он был настоящий солдат и лучший в Аквилонии полководец. Черта с два ушел бы он потихоньку: такие дорого отдают свою жизнь. Сдается мне, тут не обошлось без предательства. А вы что скажете?

— Похоже, — произнес, перебирая четки, Декситус, — это дело мерзких рук Зуландры Тху. Он давно уже ненавидит Прокаса.

— Неужто никто ничего не может сказать об этом графе? — негодующе вопросил киммериец. — Воевать-то он хоть умеет? С толком его назначили, или это опять королевская придурь?! — Все присутствующие лишь покачали головами. Тогда Конан сказал: — Что ж, разошлите людей по всем отрядам. Пусть у всех спрашивают, не знает ли кто хоть что-нибудь об этом графе!

— Думаешь, замена может оказаться нам на пользу? — спросил Просперо.

Конан пожал плечами:

— Может, да. А может, и нет. Если Троцеро не пошутил насчет мятежа…

В ответ Троцеро загадочно улыбнулся.

На следующее утро Конан с друзьями собрались на каменистой площадке, откуда хорошо просматривался весь лагерь легионеров. Воинство опять выстроилось как на парад. Вдоль строя в направлении каларийской дороги медленно двигался небольшой отряд всадников. В центре его ехала убранная черным колесница. На колеснице стоял большой деревянный гроб.

Конан пробормотал:

— Вот мы и попрощались со старым воякой. А ведь сиди сейчас на аквилонском троне он, все могло бы пойти по-другому.

Через несколько дней над Алиманой вновь опустился густой туман, и тот же одетый в черное человек, что переправился на северный берег около недели назад, вновь переплыл темную реку. И опять за пазухой у него лежало завернутое в промасленный шелк письмо.

Той же ночью навстречу серебряным лучам проглянувшей из туч луны поднялось и развернулось гордое Знамя Льва.

В течение нескольких месяцев друзья графа Троцеро не покладая рук делали свое дело и в конце концов сделали его хорошо. На постоялых дворах, на рынках, в городах и крошечных деревушках из уст в уста передавались слова: «Идет Освободитель».

Так в Пуантене называли Конана-киммерийца люди, слышавшие поразительные рассказы о подвигах могучего варвара. Никто еще не забыл, как во время войны с пиктами, из века в век грабившими и разорявшими Боссонские Пределы, Конан один бросился поперек серебряных вод реки Громовой, чтобы остановить дикие полчища. И пуантенцы видели в свирепом северянине единственную свою надежду избавиться от потерявшего последний разум монарха.

Уже много недель подряд все, кто решился взяться за оружие, тайными тропами пробирались на юг к Алимане. В деревнях же простолюдины, собравшись якобы за кружкой эля, передавали друг другу, что освобождение не за горами и пора готовиться.

Наконец Освободитель подошел вплотную к границе несчастной Аквилонии, изнемогавшей под железной пятой безумца. И наконец, приказ, которого ждали так долго, прибыл в свертке промасленного шелка. К этой встрече все было готово.

Часовой, молодой парень-гандер, продрогший от холода и сырости, топал ногами и хлопал себя по плечам. Провести ночь в карауле нелегко и когда погода получше, но стоять на ветру в туман вовсе тяжело.

Не попадись он, когда сдуру посылал воздушный поцелуй подружке капитана, сидел бы сейчас в тепле среди прочих счастливчиков, мрачно думал парень. Кому в такую ночь могут понадобиться главные ворота каларийского гарнизона? Не украдут же какие-нибудь кофиты весь полк.

С тоской гандер думал о том, что, если бы ему повезло родиться в доме побогаче, носил бы сейчас атласный мундир гвардейца и золоченый клинок. И торчал бы не у ворот на ветру, а в гарнизонной кантине, где тепло и светло и сейчас играет музыка. Солдат так замечтался, что не услышал легких шагов у себя за спиной. Он ничего не заметил до того самого мгновения, когда горло обвила кожаная петля.

На вечеринке у гвардейцев было весело. В люстрах горели десятки свечей, сверкавших в серебряных зеркалах на стенах. Роскошные в своих парадных мундирах, молодые гвардейцы ухаживали за местными красотками.

Красотки мило краснели, хихикали и шептались. Матушки их бдительно наблюдали за происходящим, восседая на золоченых креслах вдоль стен и колонн.

Вечер был в разгаре. Королевский наместник, господин Конраден, приезжавший засвидетельствовать обществу свое почтение, давно уже отбыл. Старший капитан, командующий Каларийским гарнизоном, клевал в углу носом над высоким кубком пуантенского красного. Тоскливо созерцал он танцующие пары и думал, что подобные развлечения — круги, поклоны да приседания — годятся разве что для детей. Но через часик — утешал он себя — уже можно и уходить. Мысленно он вернулся к черноглазой подружке-зингарке, всегда встречавшей его с радостью. Капитан сонно улыбнулся, вспоминая мягкие ее губки и прочие прелести. И тут же задремал.

Первым почувствовал запах дыма слуга. Он кинулся к дверям и увидел прямо под стеной жарко полыхавшую кучу хвороста. Он и поднял тревогу.

В несколько мгновений здание опустело. Гвардейцы и их дамы вдруг оказались во дворе перед целой толпой воинов с мрачными, усталыми лицами. Бойцы сжимали в своих загорелых руках обнаженные мечи.

Увы, кинжалы гвардейцев служили больше для украшения, нежели для боя, а мечей никто из гуляк не надел. Так что и часа не прошло, а Калария была уже свободна от королевских солдат. На древке рядом с пурпурными леопардами вместо аквилонского орла взвилось новое, прежде не виданное знамя — золотой, вставший на задние лапы лев на черном поле.