А разговоры? Когда она стала свидетельницей одного, вполне вроде бы связного, то все равно не поняла в нем и половины:

- Фамильный склеп - это частная собственность, и они не могут…

- "Они не могут"! Это мне нравится! Кто им помешает? Мораль? Религия? Закон?

- Да здравый смысл просто-напросто.

- Что-что? Ну это совсем нечто книжное. Не ожидал от тебя! Да над этим они надругались раньше всего… он первый пациент Желтого дома, твой здравый смысл!

- О чем спорим, дорогие мои? Предписание уже выдано: за кладбищенской оградой.

- Ах, негодяи!

- Но это церковное предписание…

- А среди пастырей, прости господи, нет негодяев? Или слабых и покорных негодяям во всем?

- Говорят, будет еще одно предписание, общее: там же, за оградой, погребать всех, кто при жизни имел амулет "кобры"…

- Ну, лично я не буду в обиде, меня такое общество устраивает! Я и не прячу никогда эту бляху, вот Габриэлла подтвердит! - сказал в полный голос, в отличие от всех предыдущих, человек, который, похоже, и впрямь хвалился своим прискорбным амулетом.

- Рубен, не так зычно, - упрекнул его товарищ.

- Нет, я хочу, чтоб и ты вытащил свою бляху… давай, не стесняйся! И ты, Инес, тоже! И вы, сеньор! Хотя нет, если у вас не "кобра", не надо… Но я уверен, что в этом доме, в этот черный день, семеро из любого десятка - "кобры". Так считайте, что Рикардо учинил нам смотр такой… поверку… торжественное построение! Тех, кого отпели при жизни, а после смерти отпевать не хотят!

Можно было предположить, что на него зашикают, но красивая сорокалетняя женщина первой отвернулась, чтобы расстегнуть кофточку…

- Легион надежности, - сказала другая, - обожает помогать девушкам доставать из-под кофточек амулеты! - и она спокойно вытащила из-под лифа платья все то же отличие.

- Ну как же: чем скотоподобнее, тем надежнее, - объяснил Рубен.

Когда и еще пятеро мужчин оказались "кобрами", когда стали входить новые с вопросом, не здесь ли "гражданский стриптиз", и с мрачным бахвальством все они предъявляли то, чем государство и папа Инфанты рассчитывали их унизить, - она в страхе покинула эту комнату.

В коридоре она услышала, как где-то страшно зарыдал высокий голос, а потом затих, будто сломался. Там, в отдаленье появился Филипп, почему-то с кувшином, она кинулась за ним в кухню.

…Он пил прямо из кувшина, кадык у него вздрагивал, вода текла на рубашку. Когда заметил Инфанту, оторвался и спросил:

- Вы еще здесь? Ну что?… Прощенья просите у своего художника? И как, по-вашему, - он склонен простить?

- Во-первых, не смейте меня бросать одну! - потребовала она. - А во-вторых, где он… художник?

- Так вы еще не были…

- Говорю вам, я потерялась тут! А вы оба пропали…

- "Оба"… - повторил зачем-то Филипп. - Неплохо сказано. Так вам угодно видеть его?

- А ему угодно видеть меня? - парировала она.

- Это трудно выяснить… - он оглядел ее всю, вздохнул и пообещал: - сейчас вернусь, подождите. - Перед тем, как уйти, он опять наполнил кувшин.

Она видела, как в коридоре он передал этот кувшин носатой черной старухе и о чем-то попросил ее. Та кивнула, и скоро Инфанте было подано черное пончо, которое вынесла старуха. Пришлось надеть; все это было тягостно, она себя ощущала актрисой в сценарии, которого не понимает, а расспрашивать постановщика - звался ли он Филиппом или Луисом Бунюэлем - запрещали правила игры.

- Молись, девочка, - сказал сзади голос этого режиссера. - Молись как следует! За них и за себя.

И перед ней открыли новую дверь.

Ногами к ней лежал в гробу Рикардо Делано на столе. В головах горела свеча. На другом столе, рядышком, - над маленькой серой вазочкой возвышалась незастекленная фотография мальчика. Мальчик был в очках и в белой рубашке, он доверчиво улыбался прямо ей, Инфанте. Пламя свечи почти лизало эту белую рубашку… хотелось отодвинуть свечу. Мальчик прощал все с порога, - такое у него было лицо. Но то была фотография… А лицо пятидесятилетнего Рикардо Делано не собиралось прощать ничего, - смерть запечатлела его суровым, и это его выражение не дало Инфанте сил хотя бы на шаг приблизиться к гробу…

Притягивало лицо мальчика! Хотелось отодвинуть свечу и заодно убрать эту вовсе не красивую, пыльного цвета вазочку, в которой и цветов-то не было, цветы лежали около… Когда же до нее дошло, что в этой вазочке мальчик помещался весь, то все стало расплываться, гроб вздумал принимать вертикальное положение…

Оцепеневшие от безмерной своей печали, люди - их стояло здесь десятка полтора - обернулись на глухой стук: это упала девочка, никому из них не известная.

Один из бородачей, остававшийся бессловесным до той минуты, смотрел на магнитофончик. И все другие, кто был в комнате, смотрели на него неотрывно. Бородач заговорил:

- На каждую кассету надо смотреть как на последнюю, не попавшую к ним в руки. И сделать из нее три… десять… кто сколько сможет. Чтобы последней в принципе не могло быть! Убили за нее парня… А Рикардо не захотел без него жить. Так вот, чтобы их Голгофа была не напрасна… голос Гаспара Делано должен звучать…

Его собственный голос осекся, он закашлялся… Затем включил воспроизведение.

- "Я никудышный политик, видит Бог. Я даже пытался убежать, спрятаться от действительности. Скажем, в стихи. Но они то и дело выталкивают меня обратно! Вот я лезу в 17-й век - куда уж дальше!… Безумно далекая страна, чужой язык, автор с неизвестной фамилией, ему-то откуда было знать про нашу Каливернию? Но слушайте:

Что значит в наши дни

быть баснословно смелым?

Звать черным черное,

а белое звать белым.

Чрезмерно громких од

убийцам не слагать.

Лгать только по нужде,

а без нужды не лгать…

Инфанту разбудили стихи!

Она обнаружила себя на балконе, в скрипучем шезлонге, все в том же чужом черном засаленном пончо… Приподняв голову, увидела через балконное стекло спину Филиппа, он сидел там на подоконнике, загораживая ей часть обзора… Однако еще в комнате просматривался тот Рубен, который агитировал носить самые плохие амулеты как самые хорошие… и еще трое там было таких, которые ему поверили… в том числе та красивая женщина (у нее, кроме "кобры", висел на шее почему-то фонендоскоп…)

Инфанта напряглась, чтобы яснее слышать молодой чей-то голос, совсем не актерский:

Здесь, кажется, сам свет закован в цепи,

Озноб идет по коже от их лязга,

Здесь все науки срезаны под корень,

И люди носятся по улицам бессонным,

Как утлые челны по морю крови…

Щелчок. Шуршит лента. Снова щелчок.

- Виноват, я прервался: приходила соседка попросить чеснока… Она смутно знает, кто такой Гарсия Лорка, зато у нее муж в Легионе надежности… Смог бы я доказать ей, что строчки эти были не про нас? Или, скажем, вот эти? - другого уже автора…

"Право, я живу в мрачные времена.

Беззлобное слово -

это свидетельство глупости.

Лоб без морщин

говорит о бесчувствии,

Тот, кто смеется,

еще не настигнут страшной вестью.

Что ж это за времена,

Когда разговор о деревьях

кажется преступлением,

Ибо в нем заключено молчание

о зверствах!"

Дверь в комнату кто-то пытался открыть из коридора, один из мужчин приложил палец к губам, другой выключил аппаратик, произошли невнятные переговоры через щель с этим вторгающимся.

Паузой воспользовался Филипп:

- Инес, простите… меня все же беспокоит ваша пациентка немного… Это точно уже не обморок?

- Да клянусь вам, что она просто спит. Пульс выровнялся… Спит, спит! И - розовенькая! Это самолечение организма от стресса, - уверенно говорила женщина.

Между тем Инфанта уже несколько минут бодрствовала! И сейчас подыграла доктору: плотно-плотно закрыла глаза, зачмокала губами…