В Монпелье Рабле пробыл недолго, и в 1532 году перебрался в Лион, куда его привлекали тамошние богатые типографии. Типографское дело, которое не насчитывало еще сотни лет своего существования, было в XVI веке не ремеслом, а искусством и даже, можно сказать, в значительной степени подвигом на благо человечества. Круг читателей был сравнительно невелик, издержки печатанья очень высоки, и типографщикам часто приходилось работать в убыток, чтобы спасти от истребления какие-нибудь древние рукописи или подарить свету изящное художественное издание. Кроме того, хозяин типографии считался ответственным за всякую книгу, которая у него печаталась. Если эта книга возбуждала малейшее подозрение в ереси, ему грозил арест, заключение в тюрьму, даже смерть. Рабле особенно близко сошелся с Этьеном Доле, знаменитым гуманистом, типографщиком, издателем и поэтом. Кроме того, он работал при типографиях Себастьяна Грифа, Франсуа Жоста и приготовил к печати несколько серьезных трудов по медицине, археологии и юриспруденции. В 1532 году он издал «Медицинские письма» Джованни Манарди Феррарского, посвятив их своему другу и избавителю от монастырской тюрьмы Андре Тирако. В этом посвящении он жалуется на людей, которые закрывают глаза, чтобы не видеть успехов наук и искусств и остаются погруженными во мрак готического века, не умея или не желая поднять глаза к сияющему солнцу.

Затем он издал в одном томе форматом in 16R «Афоризмы» Гиппократа и «Ars parva» Галена в латинских переводах с комментариями и ссылками на греческий текст. В посвящении этой книги Жофруа Д'Этиссаку, епископу Мальзе, он говорит о том курсе, который читал в Монпелье, и о поправках, которые мог внести в эти переводы благодаря очень хорошей греческой рукописи, находившейся в его руках. «Типографщик Себастьян Гриф, — продолжает он, — человек замечательно образованный и искусный в своем деле, увидев мои заметки, усиленно убеждал меня позволить ему издать их в свет для общей пользы учащихся. Гриф имел давно намерение сделать издание этих древних медицинских книг с той несравненной тщательностью, какую он прилагает ко всему, что делает. Ему нетрудно было получить от меня желаемое. Трудно и кропотливо было только расположить тексты и примечания в форме элементарного учебника».

Отношения Рабле о гуманистами были по-прежнему оживленными. Сохранилось письмо, писанное им к не коему Бернарду Салиньяку, личность которого не определена с достоверностью, но по некоторым данным можно заключить, что это был не кто иной как Эразм Роттердамский, который в это время готовил свое возражение Алеандру, считая его автором едкой критики на «Похвалу глупости», появившейся за подписью Скалигера.

«Бернарду Салиньяку приветствие именем Христа! Жорж д'Арманьяк, достославный епископ Родеза (впоследствии кардинал-архиепископ Тулузы и Авиньона) прислал мне недавно Флавия Иосифа с просьбою во имя нашей старой дружбы переслать его вам, как только я найду достойное доверия лицо, которое будет отправляться в место вашего пребывания. Я поспешил воспользоваться, мой отец в гуманности, этим случаем, чтобы засвидетельствовать, какое почтение, какую благодарность питаю я к вам. Я сказал „мой отец“; мне следовало сказать „моя мать“, если бы вы снисходительно разрешили мне это. То, что обыкновенно делают матери, — которые, еще не видя плода своей утробы, питают его и предохраняют от сурового влияния воздуха, — то вы сделали для меня; вы меня воспитали, меня, личность которого была вам неизвестна, имя которого было темно; вы открыли мне целомудренные сосцы вашего божественного знания, так что за все, чем я стал и чего я достиг, я обязан исключительно вам, и если бы я не признавал этого, я был бы самым неблагодарным из людей. Еще раз привет, отец нежно любимый, отец и честь родины, защитник литературы, помощник, сильный как Геркулес, непобедимый поборник правды.

Я узнал недавно от Иллария Бертульфа, с которым нахожусь в близких отношениях, что вы готовите нечто против клевет Жерома Алеандра, подозревая, будто это он писал против вас под маской лже-Скалигера. Я не могу допустить, чтобы вы благодаря этому подозрению оставались в заблуждении: Скалигер действительно существует, он из Вероны, происходит из семьи сосланных Скалигеров и сам сослан. В настоящее время он занимается медициной в Ажене. Этот клеветник мне хорошо знаком; он имеет некоторые сведения по медицине, но вообще — человек, не заслуживающий никакого уважения и полнейший атеист. Я еще не видал его книги; в течение стольких месяцев ни один экземпляр не дошел сюда; я думаю, что ваши друзья в Париже изъяли ее из обращения».

В это время все свободомыслящие элементы Франции, все «либертины», как их тогда называли, группировались вокруг сестры короля Франциска I, Маргариты Валуа, королевы Наваррской. Красавица собой, остроумная, образованная, талантливая писательница, она привлекала к себе все выдающиеся умы своего времени. Поэты, ученые, художники, музыканты постоянно окружали ее как в Париже, так и в Беарне, владениях ее второго мужа, короля Наваррского. Она с жадностью накидывалась на всякое знание, занималась философией и астрономией, изучала латинский, греческий и еврейский языки, свободно владела итальянским и испанским. Произведения древних философов и новых писателей эпохи Возрождения будили в ней критическую мысль, природное влечение и несчастно сложившаяся жизнь сердца развивали мистицизм. Любимыми книгами ее были Библия и Софокл. Она всей душой разделяла мысли епископа Mo Бриссоне, Лефевра д'Этапля и их сторонников, ясно понимавших, что средневековое католичество гибнет, и мечтавших о создании новой религии, новой церкви, чуждой пороков, разъедавших папство. В своем произведении «Le miroir de l'ame pecheresse» («Зеркало грешной души») она прямо, высказывала еретическую мысль о спасении посредством одной веры, без добрых дел. Но мистицизм никогда не доводил Маргариту до фанатизма. Сердцем отдаваясь религии, она в то же время испытывала сомнения, колебания критического ума, вечно ищущего истины, и умела уважать эти колебания в других. Полная терпимость — этот лозунг людей Возрождения — господствовала в ее кружке. Все гонимые за убеждения находили у нее приют и защиту. В ее дворце встречались и мирно беседовали такие противоположные личности, как кроткий мистик Бриссоне и блестящий, остроумный поэт Маро, суровый Кальвин, атеист Де Перье, мрачный юноша Лойола и веселый скептик Рабле. Чтение Священного Писания, серьезные разговоры философского и богословского содержания чередовались с чтением произведений вроде «Декамерона» Боккаччо, со скабрезными представлениями итальянских комедиантов, которые даже в церковные мистерии вставляли обличительные тирады против развращенности духовенства.

Связи Рабле с кружком Маргариты Наваррской начались еще во время пребывания его во францисканском монастыре и продолжались во все время его жизни как в Монпелье, так и в Лионе.

Рабле было около 40 лет. Друзья и знакомые ждали, что он наконец напечатает какое-нибудь большое, серьезное произведение, которое составит важный вклад в сокровищницу науки и прославит имя его далеко за пределами тесного круга ученых, признававших его научные заслуги. И он действительно в одном отношении не обманул их ожиданий: произведение, первые две части которого он издал в Лионе в 1532–1533 годах, приобрело громкую славу среди широкого круга читателей и доставило автору почетную известность не только среди современников, но и среди отдаленных потомков. Но произведение это имело мало общего с наукой: это был большой сатирический роман, в котором автор под прикрытием смеха и шутки высказывал много смелых мыслей, много горьких истин. Он не щадил никого: от него досталось и духовенству, начиная с папы и кончая последним клириком, и королям, и полководцам, и судьям, и адвокатам, и профессорам. В ученом трактате ему не позволили бы высказать и десятой части того, что он смело говорит в своем веселом популярном рассказе. А между тем ни один ученый трактат не мог иметь такого широкого круга читателей и, следовательно, такого широкого влияния на умы.