Я, подменяя себя самого собой самим, неизменно, из года в год при этом присутствовал. Конечно же, не всегда на передовой линии: поскольку непрерывно шла какая-нибудь война, наш брат куда как охотно перемещался в ближний тыл. Правда поначалу, против китайцев, когда в Бремерхавене формировался наш батальон, я стоял в первой шеренге среднего звена. Среди нас почти все были добровольцами, правда из Штраубинга вызвался только я один, хоть и отпраздновал недавно помолвку с Рези, с моей Терезой, другими словами.

Перед погрузкой на корабль мы имели трансокеанское сооружение Северогерманского отделения Ллойда за спиной и солнце — в глаза. Перед нами на высокой трибуне стоял кайзер и произносил вполне бойкую речь поверх наших голов. От солнца же нас защищали широкополые головные уборы нового образца, именуемые зюйдвестками. Словом, выглядели мы лихо. А вот на кайзере был особый шлем: мерцающий орел на голубом фоне. Кайзер говорил о высоких задачах и о коварном враге. Речь его увлекала. Он сказал: «Когда вы приступите к операции, знайте: никакой пощады врагу, пленных не брать…» Потом он напомнил нам про короля Аттилу и про орды его гуннов. Гуннов Его Величество назвал достойными подражания, хоть и проявляли они себя с излишней жестокостью. Из-за чего впоследствии наши соци публиковали наглые «Письма гуннов» и нещадно глумились над речью кайзера. Под конец своей речи кайзер дал нам свой кайзеровский наказ: «Раз и навсегда откройте дорогу культуре!», а мы ответили ему троекратным «ура!»

Для меня, как выходца из Нижней Баварии, затяжное морское путешествие показалось ужасным. Пока, наконец, мы не прибыли в Тяньцзинь, где уже собрались все: британцы, американцы, русские, даже настоящие японцы и небольшие отрядики из стран помельче. Британцы — это, по сути говоря, были никакие не англичане, а индусы. Поначалу наш отряд был довольно малочисленным, но зато у нас, по счастью, имелись новые 5-сантиметровые скорострельные пушки от Круппа. А американцы, те испытывали свой пулемет «Максим», дьявольская штучка, доложу я вам. Так что Пекин мы взяли в два счета. И когда подтянулась наша часть, дело выглядело так, будто все уже закончено, о чем мы, конечно, от души пожалели. Но некоторые боксеры по-прежнему не оставляли нас в покое. Их называли боксерами, потому что они основали тайное общество Ихэтуань, или, если перевести, что-то вроде «сражающиеся кулаками». Вот почему бриты первыми и заговорили о боксерском восстании. Боксеры ненавидели всех иностранцев, потому что те продавали китайцам всякую дрянь, а бриты, те больше всего приторговывали опиумом. Вот и вышло по приказу кайзера: «Пленных не брать».

Для порядка всех боксеров согнали на площадь перед Небесными воротами, как раз перед стеной, отделяющей Город маньчжуров от остального Пекина. Они все были связаны за косы, что выглядело очень забавно. Потом их стали либо расстреливать по группам, либо обезглавливать по-одному. Но об этих ужасах я не написал своей невесте ни единого словечка, а писал я ей только про яйца, пролежавшие в земле сто лет, и про паровые клецки по-китайски. Бриты и мы, немцы, старались быстро управляться с ружьями, тогда как японцы, обезглавливая боксеров, следовали старинной, национальной традиции. Однако боксеры предпочитали быть расстрелянными, потому что боялись, как бы им не пришлось на том свете бегать со своей отрубленной головой под мышкой. Больше они ничего не боялись. Я своими глазами мог наблюдать одного китайца, который прямо перед расстрелом жадно доедал рисовый пирог, обмакнув его в сладкий сироп.

На площади Тяньаньмынь задувал ветер, прилетавший из пустыни и поднимавший облака желтой пыли. Все вокруг становилось желтым, и мы тоже. Вот об этом я написал своей невесте и насыпал в почтовый конверт немного желтого песку. Но поскольку японцы отрезали китайцам косы, чтобы потом было сподручнее отрубить им голову, на площади в желтом песке часто лежали кучки отрезанных кос. Одну из них я поднял и отправил домой как сувенир. Вернувшись, я ко всеобщему удовольствию носил ее на карнавальных гуляньях, до тех пор, пока моя невеста не сожгла ее. «Это привлекает в дом нечистую силу!» — сказала Рези за два дня до нашей свадьбы.

Впрочем, здесь уже начинается другая история.

Кто ищет, тот найдет. А я всегда любил рыться в старье. На Шамиссоплац, у одного торговца, чья черно-белая вывеска сулила всевозможные предметы старины, хотя среди всего этого барахла лишь на большой глубине попадались вещи истинно ценные, но зато изрядное количество забавных вещичек пробуждало мое любопытство, я, на исходе пятидесятых годов, обнаружил три перевязанных ниткой почтовых открытки, на которых тускло светились разные виды — Мечеть, Церковь Гроба Господня и Стена плача. Почтовый штемпель был проставлен в январе сорок пятого года, в Иерусалиме, и адресованы они были некоему доктору Бенну, на его берлинский адрес, но почте, как о том свидетельствовал штемпель, не удалось в последние месяцы войны обнаружить адресата среди развалин города. Это еще великое счастье, что принадлежавшая Куртхену Мюленхаупту Лавка древностей в берлинском округе Кройцберг сумела их приютить. Текст, исчерканный человечками и хвостами комет, на всех трех открытках можно было разобрать лишь с превеликим трудом, а звучал он следующим образом: «До чего ж безумные настали времена! Сегодня, первого, наипервейшего марта, когда едва лишь распустившееся столетие стоит на негнущихся ножках и похваляется своей единицей, ты же, о мой варвар и мой тигр, жадно рыщешь по далеким джунглям в поисках свежей дичи, папенька мой по фамилии Шулер взял меня за руку своей Уленшпигелевской рукой, дабы вместе со мной и моим стеклянным сердцем обновить канатную дорогу от Бармена на Эльберфельд по-над черными водами Вуппера! Это дракон, твердый, как сталь, подобно сороконожке, он вьется и извивается над рекой, которую благочестивые красильщики за весьма умеренную плату окрасили стоками своих чернил. И непрерывно, с грохотом и громом летит по воздуху вагонетка, тогда как сам дракон шагает на тяжелых членистых ногах. Ах, мой дорогой Гизельхер, чьи сладостные губы наполняли меня таким блаженством, когда б ты мог вместе со мной, твоей Суламифь — или лучше мне быть принцем Юсуфом? — вот так же проплыть над Стиксом, рекой мертвых, которая есть всего лишь другой Вуппер, покуда оба мы, соединясь-помолодев, не сгорим в падении. Но нет, я чувствую себя спасенной на Святой земле и живу, обрекши себя Мессии, в то время, как ты остаешься потерян, отрекаешься от меня, суроволицый предатель, варвар, каков ты и есть на деле. Крик боли! Видишь ли ты черного лебедя на черном Вуппере? Слышишь ли ты мою песню, минорно настроенную на синем рояле? А теперь нам пора вылезать, — говорит папа Шюлер своей Эльзе. На этом свете я почти всегда была ему послушным дитятей…»

Правда, теперь всем известно, что Эльза Шюлер к тому дню, когда для общего пользования был торжественно открыт первый, четырехкилометровый участок вуппертальской канатной дороги, не только вышла из детского возраста, но и успела разменять четвертый десяток, состояла в браке с Бертольдом Ласкером и имела двухлетнего сына, однако возраст всегда подчинялся ее желаниям, и, следовательно, три привета из Иерусалима, адресованные доктору Бенну, проштемпелеванные и отправленные незадолго до ее смерти, знали все гораздо лучше.