Школа, куда приняли Пашку и как очень верно о ней говорила заведующая Косова,— это школа особая. И ученики в ней особые. Даже первышата.

И если по Пашке сразу видно, что он тут пока еще одиночка-чужак, то все другие мальчики, девочки мигом уж, с первой минуты, стали здесь держаться плотными, шумными компаниями. И если Пашка про себя думает: «Я кыжимский, я бабушкин...», то все остальные говорят про себя громко, вслух:

—  А мы сами свои! А мы — детдомовские! Нас в эту школу привезли из детдома, и пусть все здесь будет опять, как в детдоме!

И вот кто с кем в детдоме дружил, тот с тем дружит и здесь. И вот даже в первый же день, пока учительница Гуля в класс еще не заходила, пока она ни в чем не разобралась еще сама, все стали садиться за парты кто с кем пожелает.

С Пашкой садиться, а вернее, звать его к себе не стал никто. И он приглядел себе место у самого последнего окошка. Но, оказалось, на эту уютную парту нацелился не один он. Не успел Пашка поставить на скамью новый, купленный бабушкой портфель, как — трах! — портфель от резкого удара слетел на пол, и на скамью всунулся, уселся грозно нахмуренный, стриженный накоротко мальчик.

—  Вали отсюда! Это место не твое. Да и сам ты не наш!

К тому мальчику подсел другой, такой же стри­женый:

—  Топай, топай... У тебя даже портфель непра­вильный, не детдомовский! С каким-то вон девчо­ночьим цветочком... А у нас у всех — коричневые, простые.

Портфель у Пашки действительно был с нарисо­ванным на тыльной стороне ярким, желто-зеле­ным цветком. Этот портфель Пашка выбрал в Кыжу, в маленьком магазине, вместе с бабуш­кой. Выбрал именно такой, чтобы цветок хоть как-то да потом напоминал Юльку, Русакова, Кыж.

Вот портфель ему сейчас Русакова и напомнил. А еще напомнил крутую лестницу у вокзала и как Русаков спустил с этой лестницы Серьгу Мазы-рина.

И Пашка, не отводя глаз от своих вытеснителей, медленно нагнулся, медленно нашарил на полу тугой, полный книжек и тетрадей портфель, ухва­тился покрепче за ручку, выпрямился да и всей тяжестью портфеля, всем этим грузом хлобы­стнул по стриженой макушке ближайшего задиру-гонителя. Следом опустил портфель на загорбок и супротивнику второму.

Те вскочили, из-за парты шарахнулись, за­орали:

—  Наших бьют!

И что бы тут произошло, неизвестно. Возможно, на Пашку обрушилась бы вся детдомовская бра­тия всем своим всегда дружным, крикливым ско­пом, да тут и звонок зазвенел, и один из мальчиков, худой, высокий, с тою же «прической», что у всех, занял оборонную позицию рядом с Пашкой.

Занял, крикнул:

—  А вдесятером бить одного — это по-нашему? Эх, вы!

Девочки тоже загалдели:

—  Не  по-нашему,   не  по-нашему!   Не  по  пра­вилам!

Тот, самый первый задира, занял место со своим союзником совсем на другой парте, а Паш-киному защитнику буркнул:

—  Тогда,  Степка Калинушкин,  ты сам с этим психованным и садись...  Он тебе, глядишь, тоже отвесит когда-нибудь ни за что ни про что хоро­шую плюху.

—  Не   отвесит! —  сказал   Калинушкин  да  вот и устроился с Пашкой за одну парту.

Они потом и в столовой сели за один стол. Они и в спальне устроились рядом. Только вот сосед­ство это их пока что получалось какое-то не очень теплое. И все потому, что как Пашка приехал в школу-интернат безо всякого желания, как вступил в первые же почти минуты в схватку с одноклассниками, а вернее, с детдомовцами, так и был постоянно не то чтобы начеку, а как бы на полнейшем отрубе от всех.

Со Степой Калинушкиным он почти и не разго­варивал. Даже учительница Гуля, терпеливая, деликатная Гуля, ни на первом уроке, ни на вто­ром, ни на третьем растормошить Пашку пока что не могла.

В своем добровольном отшельничестве Пашка вынашивал мечту: «Вернется Русаков в Кыж, уви­дит, меня там нет, мигом примчится в интернат, сразу все устроит по справедливости. Он быстре­хонько объяснит кому надо, что мое место — в самом деле, как говорят ребята,— не здесь! Он-то сумеет получше бабушки доказать, что я дол­жен жить дома. Что настоящие мои друзья только там. Сам Русаков, сама бабушка, чижик Юлька... Далее вон старый Платоныч, раз он дру­жил с отцом, то и со мной будет приятелем... Даже Серьга Мазырин, болтун, куряка, гуляка, со мной собирался наладить дружбу, и, конечно, надо ее наладить... Я не гордый! Я про то, что было на лесенке, ему напоминать не стану. Мне бы лишь вернуться... И друзей своих кыжимских я не под­веду. Ездить самостоятельно в простую школу сумею. Я поленницы складывал, я ступеньки чинил, а ездить на электричке — одна забава! Сел, в простую школу приехал, поучился, кати к дру­зьям домой! А в интернате с кем дружить? С кем, о чем толковать? Степа Калинушкин, и тот ничего не поймет, потому что он сроду Кыжа не видывал... Нет, надо ждать Русакова!»

Но Русаков в интернат, а, значит, и в Кыж все не ехал и не ехал.

А тягостные дни шли и шли.

На уроках еще ничего. На уроках Гуля Пашку тревожила, да тут же от него и отступалась. На уроках отбываешь всего часа четыре, а куда девать время остальное?

Можно, конечно, ходить на прогулки. Но ходить надо строем, парами. И детдомовские ходили, про­тив строя не очень бузили; даже Степа Кали­нушкин ходил, далее тот, Пашкин, супротивник со своим подпевалой ходил, но привыкшему к кыжскому приволью Пашке такие прогулки казались тягостней уроков... Будто ведут тебя на веревочке, как телка.

Можно было, конечно, заниматься в кружках рукоделия. Да вот вели их все какие-то тетки, и там надо было или вышивать, как девчонка, или резать ножницами цветную бумагу, клеить обрезки на белый лист. Клеить, чтобы получались солнце, дома, деревья. Все это опять же было как бы понарошку, и у приученного к настоящей работе Пашки вызывало презрение. Наконец Пашка сам нашел себе дело более серьезное, более мужское.

В преддверии скорых холодов в интернат за­явился слесарь-сантехник. Черноусый, в брезен­товой робе, с чемоданом, полным всякого нужного инструмента, он был одновременно похож и на Русакова, и на Серьгу Мазырина. На Серьгу сле­сарь смахивал тем, что от него шибко наносило табаком, и, разговаривая с воспитателями, с ребятишками, он все время похохатывал, а Русакова он напоминал своей деловитостью.

Слесарь даже во время уроков заходил прямо в классы, выстукивал, чуть ли не как доктор, вы­слушивал отопительные батареи, затем, подмигнув ребятишкам, удалялся в класс другой. Загляды­вал он и в школьные чуланы, даже в подвал. Работал он во время уроков, во время переменок и после уроков. И вот Пашка очень быстро присое­динился к нему.

Сначала, когда слесарь мелькал то тут, то там на этажах, Пашка в свободное свое время ходил за ним вслед вместе с другими мальчиками на правах общих. А когда слесарь в одну из счастливых для Пашки минут принялся в полутемном коридоре разбирать ржавую, старую батарею, когда он потянулся неудобно к раскрытому чемодану с инструментом, то Пашка мигом присел на кор­точки, ключ, какой надо, а в общем-то разводной, универсальный, подал слесарю прямо в руку.

—  Ого!    Будешь,   паря,   моим   подсобником,— сказал сразу слесарь.

И Пашка был у него подсобником весь осталь­ной день. А на другой раз, на другой день вышла из своего кабинета Косова. Она пристально, изу­чающе вгляделась в работу слесаря. Потом ска­зала:

—  Вы знаете, рядом с моим кабинетом в умы­вальной комнате все время капает кран. Слышно даже   через   стенку,   мешает   думать,   работать... Нельзя ли устранить течь?

—  Можно! Раз, два-с, прямо при вас! — хохот­нул слесарь.

—  Так быстро? Ну уж! — не поверила Косова. — Пойдемте, глянемте...

И слесарь поднял свой чемодан, махнул Пашке:

—  Пошагали!

—  Но мальчик этот вам зачем? — спросила Ко­сова.

—  Мой сподручник! — засмеялся слесарь. И тогда Косова кивнула: