Закладки каменной вкруг подклети у Дорофея Мокрого сделано, спасибо, не было — одна лишь досчатая огородка прикрывала подлаз, где хранилось всякое хламье. Да и огородка та была снабжена дверцею, которую не было никакой нужды садить на замок.
Уж куда как проще выбраться-то!
Но и для такого простого дела пришлось дожидаться темноты.
Когда же недолгая июльская ночь заторопилась приживулить медными булавками над землей да небесный полог, затворница неслышной тенью скользнула под звездами через двор. А там, за воротами-то? Да за воротами ее б не смогла поймать ни одна дурная собака.
К тому же беглянка была уверена, что, при нужде, вымахнет к ней на выручку заступник ее Шайтан.
Однако она вот и до шорникова двора добежала, вот и в саму ограду внеслась — никто встречь ей не кинулся, никто нигде даже не ворохнулся. Как будто вымерло все подворье.
Ночница старательно переглядела-перешарила под навесами-клетями — нет нигде Шайтана! Ни живого, ни стреляного…
Это что же это за сторож за такой?!
Санька знала, что при косматой охране старики Глуховы не то клетей, избы на ночь не запирали…
Напоследок она сунулась в пригон.
Еще — вот те раз!
Прямо тут, у переступы подворотной, мертвой дохлятиной лежит вытянулся Шайтан!
Кроме него и вся Глуховская скотинеха пораскидалась так, будто над нею волки покомандовали. Куры и те с насеста посваливались на солому, лапки задравши…
При виде такого “побоища”, на Санькином месте, любой бы всполошился: отравлена живность! Только ей скоро понятным стало, что Глуховское мыкало да хрюкало спит мертвецким сном. А петух, знать, с непривычки лежать всех тормашками, ажио похрапывал, распустивши крылья по куче назьма…
Ну, диво!
Принялась дивница тормошить-трясти косматого друга: какой ты, дескать, мне заступник, хозяевам охоронник, когда тебя самого бери за хвост и волоки? Да Шайтан под ее беспокойными руками оказался ну как есть из тряпья пошит…
Тогда-то Санька и заторопилась в избу — тревогу поднять. Но и там оказался такой же точно повал.
Неужто он, Харитов подговорщик, сошелся с лавошницей в деньгах да успел когда-то побывать у Свиридов?! Побывать да подсыпать кругом сонного зелья?
Ну, а еще-то чего путного могла придумать Санька на такую беспробудность? Ничего другого она придумать не могла. Потому и собралась поначалу всполошить всю деревню. Но потом решила, что Коська-злодей может теперь явиться всякую минуту, что не время оставлять Свиридов на произвол его продажной душонки.
С тем и осталась девчонка в шорниковой избе.
Села Санька у самого окошка да на широкую лавку, на которой в застеньи спал Никиток, настроилась дождаться гостенечка незваного, а уж тогда и народ поднимать…
Глуховский двор плетешком был обсажен не больно высоким. Против окна, за оградою, темнела хатенка Устина Брехалова. Того самого нечесы да неумывы, которого Дорофей Мокрый принял на гривке за усопшую в зыбунах Куманеву Андрону. По праву сторону от окна тянулась плохо видная Саньке деревенская улица. Зато слева хорошо просматривался край Светлого бора. Меж ним и Брехаловским двором, минуя Свиридов огород да еще скоможный выпас, за той самой некрутой гривкою, ночная видимость резко убегала в низину. Там, увитая сплошной куманикою, низина-луговина с каждым шагом все более хлябала и уходила в Куманьковы топи, который год окутанные загадочным, непроглядным туманом.
Вот сидит Санька в мертвой от беспробудного сна шорниковой избе, смотрит в сторону болота и чудится ей: человек не человек, зверь ли какой белым лоскутком отделился от кисельного марева, не больно решительно, враскачку двинулся по низине, остановился на луне, которая светом своим пропитала всю округу. Хотел, видно, поворотить вспять, да не осмелился и неторопко пошлепал через логовину в сторону деревни.
На недолгий час времечко пошлепок тот скрылся за гривкою, затем выбрался на нее, осмотрелся вором и подался через выпас прямехонько до Свиридова двора…
Санька в испуге отодвинулась в простенок. Смелости в ней хватило одним только глазом следить из-за косяка за непонятным живьем.
А то жилье уже поторапливалось.
Вот оно перевалилось через огородный плетешек, вот зашлепало широкими лапищами промеж морковных грядок, вот направилось к избе…
Тут Санька вовсе отпала в угол. Ее трепала жуть. А успела она разглядеть, что до шорниковой избенки шлепает прямиком да голым-голехонький, да весь не то мокрый, не то маслом помазанный, да громаднущий, с человека, перепончатый птенец. Одна только голова пценцова не имела никакой наметки на обычный в таком случае клюв. Она была гладка и бела, будто ее обтянули тряпкою с прорезями для глаз…
Какого только страха на земле не бывает, но страшней этого придумать было мудрено.
Кабы Санька могла, она бы дурным криком развалила хату. Да вот только все жилы на ее лице стянуло судорогой. И саму ее всю по рукам-ногам скрутило безволием, как младенца повойником. Спасибо и за то, что при всем этом оставалась еще способной она что-то слышать да видеть…
А услыхала Санька сперва тихий скрип сенной двери, потом тяжелый шлеп великих лап. Вот осторожно отворилась изба, белое чудище перешагнуло через порог, наклонилось над Никитком, зашептало голосом тетки Андроны:
— Вставай, сынок. Вставай. Пойдем со мною…
Весь голубой от луны, Никиток поднялся и пошел маленький, пошел… Избою пошел, сенями, двором, огородом, скоможным выпасом…
Судорога отпустила Саньку, когда оборотень с голосом Андроны уже вводил сонного Никитка в туман Куманькова болота.
Каким путем-случаем оказалась Санька тою ночью опять в своей кладовухе? Каким чудом сумела она определить на прежнее место отвернутую половицу? Кто скажет?
С одного темна до другого била девку на скудной подстилке чулая лихорадка,[16] на что Харита Мокрая мстительно приговаривала:
— Это тебе за Дорофея леденец, за Ипатыча сладенький… Может, кумоха вытрясит, наконец, из тебя дурь твою несусветную да заодно с натурой твоей поганою…
Оно и деревня вся решила, что Саньке Выдерге передалась липучая хворь от Дорофея-лавошника. Народ быстро согласился на то, что отчаюга не выдюжит трясухи и отправится к богу на руки. Он и рассудил вполне резонно:
— Лавошник эвон какой сноп, а другой день не приходит в себя, да и придет ли. Эту же соломинку любая смерть одним зубком перекусит…
Про Саньку деревня все определила, а вот про Никитка и подумать не знала что — только охала да плечами пожимала.
Однако и насчет “соломинки” неплохо было бы ей языки попридержать.
Не сбылось говоримое.
Выпало девке, против Дорофея, скоренько с немочью справиться. На другой день к вечеру Санька на ноги поднялась. А не успевши подняться удумала она тут же бежать до стариков Глуховых, пока не узрела подъему тетка Харита да сызнова не посадила дверь кладовухи на засов.
Ну, а не терпелось Саньке потому, что надо было поскорей уразуметь правду. Ту правду, которой она прошлой ночью оказалась невольной очевидицей, да ежели та правда ей не померещилась.
А еще надо было поторопиться ей втолковать возможную правду старикам Глуховым. Так втолковать, чтобы Свириды поверили ей да согласились подмогнуть хотя бы разведать, какая-такая оказия да поселилась на Куманьковом болоте? И еще девчаточка торопилась избавиться от страха за Шайтана: вдруг да нету косматого ее товарища вживе!
Вот сколь было у Саньки забот.
Пока она, хмельная слабостью, спотыкалась вдоль деревенской улицы, бабенки поизохались над ее ходьбой. Но ни одна из охаток тех сама не кинулась девчатку поддержать, ни ребят никто не подпустил до нее — испугались, что прилепится к ним Дорофеева зараза.
Что же до стариков Глуховых, так тем все одно оказалось — помирать не помирать. С утратою Никитка, они ко всему прочему потеряли интерес.
Вот она каким водопадом сорвалась-ухнула на Свиридов Санькина правда!
