На что старики в ограде согласно заулыбались.
Ну вот.
А на другой день торговые заботы Дорофея-лавошника поманили из деревни вон. Покуда заботный справлялся с делами где-то на стороне, дружители наши и позабыли напрочь о том, что они не родня…
Дорофей же Ипатыч как прибыл в деревню, сходу кинулся в приказ:
— Ну вот ли что, дорогуша дорогая, — преподнес он Саньке. — Довольно тебе прохлаждаться, впустую время терять. Завтра же веди Никитка до нас и Шайтана от него не отгоняй. Ну что ты глаза-то вытаращила? Али не поняла меня? Тебе, дуре, самой же лучше будет — станете рядом жить…
Только теперь докумекала Санька, на какой поганой задумке взошла Дорофеева доброта: оказывается, лавошник из нее подсадную творит. Во оно что!
И девчонка даже ухом не повела, чтобы поставить своих друзей перед грехом Дорофеевой жадности. Оттого-то она и заявилась в конце следующего дня одна-одинешёнька и стала выкручиваться перед хозяйским спросом — насчет зряшнего Дорофеева ожидания.
— Звала, — слукавила Санька. — Только Никиток не идет до нас.
— Какого беса кочевряжится? — высказал свое недовольство лавошник и застрожился того пуще. — Отвечай, когда тебя спрашивают! Мямлишь стоишь.
— Дядька, говорит, у тебя больно сурьезный, — нашлась ответчица каким враньем откупиться от Дорофеевой строгости.
— Ышь ты клоп! — подивился на Никитка улещенный. — Смотри-ка ты! Мал росток, а уже дубок! Надо же сколь верно подметил! Тогда передай ему от меня — пущай не боится. Я до умных ребятишек очень добрый. Ну и ты постарайся — чтоб не ждать мне больше впустую.
Только и другим вечером предоставила Санька Выдерга Мокрому Дорофею одну лишь отговорку.
Вот когда нетерпеливый отрезал:
— Чего ты мне угря подсовываешь.[14] Не приведешь завтра гостей, сама домой не являйся…
А Саньке впервой что ли под чистым небом ночевать? Взяла да и не явилась. Старикам Глуховым так говорить ничего и не стала, а по закатному времени ушла за деревню — в стога. Там и на ночь определилась.
А кто-то видал ее там определение; прибежал, перед Дорофеем выслужился. Тот кнутище в руку и до выкоса…
Только бы ему всею ширью размахнуться — сполоснуть сонную ослушницу сыромятным огнем да с мягкой высоты на росную стерню… Вот он! Шайтан из-за стога! Ка-ак лапищами дал тому полоскателю в плечи! Как повис над ним своею чертовой улыбкою… Потом Дорофеюшка так и не сумел вспомнить тот изворот, который помог ему выбуриться из-под зверя… Но вся деревня сыздаля видела, каким прытким зайцем уносил лавошника по отаве от лохматого беса его прыткие ноги.
— На гриве-то березу чуть было надвое не рассадил.
— Ты б не то рассадил, когда бы смерть лютая взялась тебя за пятки хватать…
Но такие разговоры селяне вели потом, после, время спустя, а в этот закат народу было не до пересудов: Шайтан-то… Он ведь погнал Дорофея Мокрого распрямехонько на Куманьково болото! Сколь ни досадлив был для деревни лавошник, а все человек. При таких страстях руки стоять сложивши — великий грех!
Повыхватывал народ дубье — отбивать Дорофея от зверя лютого понесся. Только маленько припоздал. Загнал-таки бес неладного в Куманьковы зыбуны. Так оба и ушли в туман — как в вечность!
А время-то — к ночи.
Что делать?!
— Спасать! — верещит Харита Мокрая.
Верещать-то она верещит, а сама в топкую дрягву не лезет.
Ну так ведь как? Хозяину не к спеху, а соседу не к чему…
Под звон пустозаботного Харитина визга решено было мужикам подождать до утра — может, само собой что-нибудь прояснится…
Решено-то решено, да решение грешно. Потому и потянулся народ в деревню, как в плен. Но не успел он всей своею суровостью и на гривку-то путем подняться, как взревели Куманьковы зыбуны Дорофеевым зыком. Деревне показалось тогда, что от бешеной трубы его голоса даже кисельный туман над Куманьковой дрягвой вспенился.
А тут вот и себя, безумного, выкатил лавошник из болотного кипения.
Чуть ли не в три скопа перемахнул он логовину, шальным тифоном[15] влетел в скопище перепуганных селян, пойманный мужиками, задергался, захрапел, отбиваться надумал от цепких рук. Не отбился, пал на колени перед век нечесанным от беспробудного похмелья Устином Брехаловым да слезно возопил:
— Андронушка, матушка, отпусти! Чо я тебе изделал плохого? Век буду за тебя молиться…
Когда же, обхихиканный дурачьем, Устин шагнул на Дорофея с угрозою — щас-ка я тебе отпущу, лавошник ногтищами заскреб землю и стал ею кидаться прямо в красные шары “отпускальщика”.
— Сгинь, ведьма, сгинь! — бормотал Дорофей при этом. — Изыди, сатана…
Потом Ипатыч кувыркнулся на спину и стал выкрикивать вовсе какую-то неразбериху, под которую и поволокли его мужики в деревню.
Понял народ, что не тем вовсе страхом блажит Дорофеево нутро, над которым не грех посмеяться. Тут можно и на себя большую неудобу накликать, ежели не принять произошедшего всерьез. Потому и заговорил он потихоньку:
— Слава богу, хоть таким Ипатыч воротился — нам в болото не надо лезть.
— Знать, пришлось ему немалого лиха отведать…
— Господь даст — одыгается.
— Шайтана жалко.
— Воротится. Тот раз сколь проплутал, а выбрался. И теперь обойдется…
И обошлось.
Воротился Шайтан. Только каким?!
Поутру видел охотный парняга Чувалов Коська, каким мочалом выбрел космарь из Куманькова болота. Был он понур, а истерзан до той степени, ровно всю ноченьку напролет бился в тумане с целым выводком лешаков да кикимор.
В шорниковом дворе забрался Шайтан в пустой пригон и оттуда завыл столь надсадно, столь зловеще, будто хотелось ему упредить народ о неминуемой гибели всей деревни разом.
Солнце только вполблина успело выплыть на край неба, а уж деревня все, что могла, передумала, и пришла к выводу, что надобно готовиться к худшему…
Скоро стала и ребятня просыпаться по закутам да полатям. Стала смотреть на озабоченные лица большаков тупыми спросонья глазами…
Санька Выдерга в клетухе своей поднялась тихая от невольной своей виноватости. Поздняя дрема досталась ей с трудом, в избе всю ночь бушевала Дорофеева буря. И просып тоже легкости не принес. На Шайтанов вой она схватилась, было, лететь до Свиридова двора, но тетка Харита сверкнула в темноту чулана свирепыми глазами, накидала на душу братанки бранья невпроворот и, до полной кучи, повелела:
— Прижми хвост, летало! Не то я тебя, собачья вера, сгною в этой клети!
Сказала и глубоко всадила в дверные скобы брусчатый засов.
Да-а! Вот те раз — из белены квас…
Сколько б просидела Санька в неволе — кто знает? Только вдруг да поняла девчатка, что Шайтан, время от времени возобновляя вой, зовет к себе именно ее — Саньку.
Ну что же ей делать? Башкою стену долбить?
Ох, как поняла она за то время, пока металась в кладовухе, сколь неразрывно привязана она к Никитку, сколь необходимой стала ей приветливость деда Свирида, какой отрадой лежит у нее на душе сердечность бабки Свиридихи… А что сказать о Шайтане, так Санька в кладовухе о нем и подумать без слезинки не могла, хотя отродясь мокроглазой хворобой не страдала.
Прямо как в пропасть кинула девку в тоску…
День до вечера, словно шар в лузу, западала она в клети из угла в угол. А тут еще в предзакатье да услыхала она за стеною бойкий голос Коськи Чувалова. Должно быть, охотный молодец явился на зов Хариты Мокрой и, от несогласия с нею, вел громкий спор.
— Не-е, — перечил он лавошнице. — Затея твоя, Харита Миколавна, шибко не по домыслу идет. Ить подумать умной головою, какой-такой дурак тебе отыщется, чтобы за столь плевую деньгу рисковать нервой. Ить-ведь черта косматого, подикась, только заговоренная пуля и сумеет успокоить…
Хотя Санька не услыхала теткиного ответа, посколь торги уплыли вглубь двора, однако поняла на какой “подвиг” снаряжает тетка Харита скорого на лихую руку Коську Чувалова — Шайтана, понятно, стрелять! И сразу голова ее сделалась такой ли сообразительной, что невольница даже хлопнула себя по лбу ладошкой: как сразу не додумалась? Вот он лом в углу, вот она широкая под ногою половица…
