– Батист! – громко позвала его Антуанетта. Он сделал шаг в сторону ее комнаты.

– Мисс Антуанетта…

– Батист, ты где? – взывала Антуанетта. – Почему ты не идешь?

– Иду, иду, – отозвался Батист, но, когда он протянул руку за бутылкой, я взял ее, давая понять, что он ее не получит.

Хильда выбежала из комнаты. Мы с Батистом смотрели друг на друга. Его большие выпуклые глаза выражали полную растерянность, придавая ему весьма комический вид.

– Батист! – взвизгнула Антуанетта из своей комнаты. – Кристофина! Фина! Фина!

– Que Komesse! – воскликнул Батист. – Надо вызвать Кристофину!

Он выбежал не менее стремительно, чем Хильда.

Дверь в комнату Антуанетты отворилась. Когда я увидел ее, то поразился так, что лишился дара речи. Ее волосы были непричесанны, и длинные пряди лезли в глаза, красные, воспаленные. Лицо тоже покраснело и казалось распухшим. Антуанетта была босиком. Когда же она заговорила, голос прозвучал тихо, еле слышно.

– Я звонила, потому что меня мучит жажда. Разве звонок никто не слышал?

Прежде чем я мог помешать, она ринулась в сторону и схватила бутылку.

– Не надо больше пить, – сказал я.

– Какое ты имеешь право говорить мне, что надо делать, а чего нельзя? Кристофина! – снова крикнула она, но голос ее сорвался.

– Кристофина – плохая женщина, и ты это знаешь не хуже, чем я. Она долго здесь не задержится.

– Она здесь долго не задержится, – передразнила меня Антуанетта. – Равно как и ты. Как и ты! Мне казалось, что тебе нравятся чернокожие, но и это оказалось ложью, как и все остальное. Тебе больше нравятся светло-коричневые девицы, верно? Ты ругал плантаторов, придумывал о них разные истории, но сам поступал точно так же. Ты просто отсылаешь девиц быстрее, без денег или почти без денег, вот и вся разница.

– Рабовладение не имеет ничего общего к нашим симпатиям или антипатиям, – отозвался я, пытаясь говорить спокойно. – Это вопрос справедливости.

– Справедливость! – фыркнула Антуанетта. – Я слышала это слово. Оно страшно холодное. Я произносила его вслух, – продолжала она все тем же еле слышным голосом. – Я писала его на бумаге. Но все равно оно казалось мне холодным и лживым. Справедливости не существует. – Она отпила рома и продолжала: – Например, моя мама, о которой вы все так любите судачить, – она знала, что такое справедливость? Она сидела в качалке и говорила о сдохших лошадях и умерших конюхах, а черный дьявол целовал ее печальные уста – как ты мои!

В комнате сделалось невыносимо душно.

– Я открою окно, – сказал я, – надо немного проветрить.

– Ты впустишь сюда ночь, луну и запах тех цветов, которые тебе так не нравятся.

Когда я обернулся от окна, она снова пила.

– Берта! – с упреком произнес я.

– Я не Берта, и ты это прекрасно знаешь, но постоянно называешь меня этим именем, словно хочешь превратить меня тем самым в кого-то другого. Это ведь тоже колдовство!

По ее щекам текли слезы.

– Если бы мой отец, мой настоящий отец был жив, он бы с тобой разделался. Но его нет в живых… Ты знаешь, что ты со мной сделал? Дело не в девчонке. Вовсе нет. Но я любила это место, а теперь из-за тебя ненавижу. Раньше я думала: даже если потеряю в жизни все остальное, у меня будет этот дом, эта усадьба. Но ты все испортил. Я бывала и раньше несчастлива, но это все пустяки по сравнению с тем, что произошло сейчас. Я ненавижу это место так же сильно, как и тебя, и прежде, чем меня не станет, я покажу тебе, как я тебя ненавижу.

Затем, к моему удивлению, Антуанетта вдруг перестала плакать и спросила совершенно спокойно:

– Неужели она красивее, чем я? Неужели ты меня совсем не любишь?

– Нет, не люблю, – сказал я и вспомнил, как Амелия спрашивала меня: «Правда, мои волосы красивее, чем у нее?» – Сейчас не люблю, – сказал я.

На это она только расхохоталась, как безумная.

– Ну вот, сразу ясно, кто ты такой – камень! Но так мне и надо. Ведь я не поверила тете Коре, а она мне говорила: не выходи за него! Даже если бы он был набит брильянтами. И она мне говорила еще много чего. Про Англию… Про то, как дедушка поднимал стакан над графином и вспоминал всех своих ушедших навсегда друзей, которых ему не суждено увидеть, и слезы текли у него по щекам. Нет, это не имеет никакого отношения к Англии, о которой я знаю.

И она запела:

Рука над водой, нога над водой.

Пошли Бог Чарли покой…

Она пропела это хриплым голосом и снова поднесла к губам бутылку.

– Не надо, – сказал я, теряя прежнее спокойствие, схватил одной рукой ее запястье, а бутылку другой, но когда она вцепилась мне в руку зубами, я уронил бутылку. Комнату наводнил запах рома. Теперь меня стала разбирать злость, и она это увидела. Она схватила другую бутылку, отбила донышко об стену и стояла, сжимая в руках зазубренное орудие. В ее глазах появилось убийственное выражение.

– Только дотронься до меня. И ты сразу поймешь, так ли я труслива, как ты.

Затем она стала поносить меня, мои глаза, губы и все прочие части тела. Мне казалось, что я вижу дурной сон: большая пустая комната, освещаемая неровным пламенем свечей, растрепанная, с воспаленными глазами незнакомка – моя жена! – осыпает меня оскорблениями. Именно в этот кошмарный миг я услышал спокойный голос Кристофины.

– Замолчи и перестань плакать! Его слезами не проймешь. Я тебе уже говорила это. От слез никакого толка нет.

Антуанетта рухнула на софу и снова зарыдала. Кристофина взглянула на меня, и в ее маленьких глазках появилась печаль.

– Зачем вы это сделали? Почему вы не отправились с той никчемной девицей куда-нибудь в другое место? Она любит деньги так же горячо, как и вы. Вот почему вы сошлись. Свой своего узнает издалека.

Больше я не мог сносить происходящее и потому вышел на веранду и там сел.

Рука моя кровоточила и болела, я обмотал рану платком, но все равно не мог избавиться от ощущения, что вокруг все настроено против меня. Телескоп словно отпрянул от меня, говоря: «не касайся меня!». Деревья превратились в неприятелей, и их тени угрожающе двигались по веранде. Зеленая угроза. Я почувствовал ее сразу же, как только оказался в этих местах. Мне нечем было утешиться.

Я прислушался. Кристофина что-то тихо втолковывала Антуанетте. Та плакала. Затем закрылась дверь. Они вошли в спальню. Кто-то пел «Ма belle Kadit». А может, это была песня об одном дне и тысячелетии? Но что бы вокруг ни пели и ни говорили, это было направлено против меня. Я должен был защититься. Я тихо прошел по темной веранде и увидел, что Антуанетта лежит у себя на кровати. Неподвижно, как кукла. Да и когда она угрожала мне бутылкой, в ее движениях было что-то от марионетки. Я услышал какие-то слова на патуа, и кончик-узелок платка превратился в тень на стене, напоминавшую палец. Прислушиваясь, я вдруг начал ощущать сонливость. Мне стало холодно.

Я вернулся в большую освещенную свечами комнату, где по-прежнему крепко пахло ромом. Несмотря на это, я открыл комод и вынул еще одну бутылку. Когда вошла Кристофина, я как раз думал, не выпить ли последнюю на сегодня хорошую порцию рома и не лечь ли спать, предварительно крепко заперев дверь.

– Надеюсь, вы довольны, – сказала она. – Очень даже довольны. Только не надо говорить мне неправду. Я прекрасно знаю, что вы делали с той девицей. Не хуже вашего знаю. А может, и лучше. И не думайте, что вы меня можете напугать.

– Значит, она прибежала к вам и сказала, что я дурно с ней обращаюсь? Как это я сразу не догадался!

– Она ничего мне не сказала, – возразила Кристофина. – Ни единого слова. Старая история. Гордости нет ни у кого, только у вас! Дудки! У нее гордости больше вашего, и она не сказала мне ни слова. Но я увидела ее у своей двери с таким лицом, что сразу поняла: стряслась беда. Я поняла, что нельзя даром терять времени. Надо было что-то делать.

– Понимаю, понимаю. Но что же ты такое сделала, отчего она пришла в свое нынешнее состояние?