Сэр, пожалуйста, не сочтите, что я все это сочинил. Зачем мне это нужно? Когда я уехал с Ямайки, то умел немного читать, писать и знал еще правила арифметики. Один добрый человек на Барбадосе стал учить меня. Он давал мне книги и велел читать Библию каждый день, и я узнал много всякой премудрости без труда. Он удивлялся, какой я способный. И все равно я человек невежественный. Но я не придумывал в этой истории ничего. Тут все святая истина.

Я сижу у окна, и мимо меня пролетают разные слова. С Божьей помощью я ловлю некоторые из них.

На это письмо я потратил неделю времени. Я не спал ночами, все думал, как лучше выразиться. Но теперь надо заканчивать и избавиться от бремени.

Вы мне по-прежнему не верите? Тогда задайте этому дьяволу Ричарду Мейсону три вопроса, и пусть он обязательно на них ответит.

Первое: правда ли, что мать вашей жены заперли на замок, потому как она была сумасшедшая? Уж не знаю, жива она сейчас или нет.

Второе. Верно ли, что брат вашей жены был идиот с рождения и Господь смилостивился над ним и забрал его к себе?

Третье: пойдет ли ваша супруга по той же дорожке, что и ее мамаша?

Ричард Мейсон, конечно, большой хитрец и сразу начнет плести вам разные истории – а попросту врать – о том, что происходило в Кулибри. Но вы его не очень-то слушайте, а сразу спрашивайте: да или нет?

Если он станет отмалчиваться, расспросите других людей: многие видят, как с вами обошлась эта семейка, и очень вам сочувствуют.

Прошу вас, сэр, навестите меня. Я смогу рассказать вам кое-что еще. Но у меня сохнет рука, болит голова и разрывается сердце оттого, что я доставляю вам такое огорчение. Деньги – вещь хорошая, но это дорогая цена за безумную женщину на супружеском ложе. Безумную, а может, и еще чего похуже!

Я заканчиваю письмо одной просьбой. Поскорее навестите меня.

Ваш покорный слуга

Дэниэл Косвей.

Спросите Амелию. Она знает, где я живу, и знает меня. Она ведь здешняя».

Я аккуратно сложил письмо и положил во внутренний карман. Я не удивился. Скорее даже я ждал чего-то подобного. Какое-то время я сидел и слушал, как шумит река. Наконец я поднялся. Солнце уже припекало изо всех сил. Я почувствовал, как ноги у меня сделались деревянными. Я никак не мог заставить себя осмыслить все это. Когда я проходил мимо орхидеи, усыпанной золотисто-коричневыми продолговатыми цветами, один цветок коснулся моей щеки. Я вспомнил, как однажды сорвал одну такую орхидею для Антуанетты. «Ты сама, как орхидея», – сказал я ей тогда. Сейчас я тоже сорвал цветок, бросил его на землю и раздавил каблуком. Тут я наконец пришел в себя, прислонился к дереву и произнес вслух:

– Что за жара сегодня! Просто невыносимо! Когда я увидел издалека дом, то пошел бесшумно.

Вокруг не было ни души. Дверь кухни была открыта. Усадьба словно вымерла. Я поднялся по ступенькам, прошел по веранде и, услышав голоса, остановился у двери в комнату Антуанетты. В зеркале я видел Антуанетту в кровати и Амелию, которая подметала пол.

– Быстро заканчивай, – говорила Антуанетта, – и пойди скажи Кристофине, что я хочу ее видеть.

Амелия положила обе руки на палку от метлы и сказала:

– Кристофина уходит.

– Уходит? – переспросила Антуанетта.

– Да, уходит, – подтвердила Амелия. – Кристофине не нравится этот прелестный медовый месяц. – Обернувшись, она увидела меня и продолжала: – Ваш муж за дверью. У него такой вид, будто он увидел зомби. Видать, и ему не нравится этот очаровательный медовый месяц.

Антуанетта выпрыгнула из кровати и залепила ей пощечину.

– Ты ударила меня, белая тараканша! – крикнула Амелия. – Сейчас ты получишь сдачи!

И она ударила Антуанетту.

Антуанетта ухватила ее за волосы. Амелия, оскалив зубы, попыталась укусить руку хозяйки.

– Антуанетта, я тебя умоляю, – сказал я с порога. Антуанетта обернулась. Она страшно побледнела.

Амелия уткнула лицо в ладони, притворяясь, что плачет. Но я видел, что она внимательно следит за нами сквозь пальцы.

– Уйди, девочка, – сказал я ей.

– Ты называешь ее девочкой, – вскипела Антуанетта, – хотя она постарше дьявола! И куда более злобная!

– Пришли сюда Кристофину, – велел я Амелии.

– Да, хозяин, слушаюсь, хозяин, – тихо отвечала Амелия, потупив глазки. Но как только она вышла из комнаты, то сразу же принялась распевать:

Белая тараканша выскочила замуж.

Белая тараканша выскочила замуж.

Белая тараканша жениха купила.

Белая тараканша жениха купила.

Антуанетта сделала несколько шагов в сторону двери. Она пошатывалась, я попытался помочь ей, но она оттолкнула меня и села на кровать. Затем взяла простыню и потянула. Когда материя не поддалась, она издала какой-то шипящий звук. Затем взяла с круглого столика ножницы и разрезала простыню пополам, а затем стала нарезать каждую из половинок на полосы.

Шум разрезаемой материи помешал мне услышать, как вошла Кристофина, но Антуанетта сразу ее заметила.

– Ты что, уходишь? – спросила она Кристофину.

– Да, – отозвалась та.

– А что будет со мной?

– Встань и оденься, прежде всего. Чтобы жить в этом жутком мире, женщине нужна большая отвага.

Сама она сегодня надела простое хлопчатобумажное платье и сняла свои золотые серьги.

– Я и так натерпелась на своем веку достаточно, – продолжала Кристофина. – Теперь я имею право отдохнуть. У меня есть дом, который я получила от твоей матери, есть огород и есть сын, который может его обрабатывать. Он, конечно, лентяй, но я все-таки заставляю его кое-что делать. Да и молодому хозяину я не больно-то нравлюсь, а он, признаться, мне. Если я останусь, то от этого в доме начнутся ненужные раздоры.

– Если тебе здесь плохо, тогда, конечно, отправляйся восвояси, – сказала Антуанетта.

В комнату вошла Амелия с двумя кувшинами воды. Она искоса поглядела на меня и улыбнулась. Кристофина заметила это и мягко сказала:

– Амелия! Если ты еще раз так улыбнешься, то я тебе задам по первое число. Ты меня слышишь? Отвечай!

– Слышу, Кристофина, – отозвалась Амелия. Вид у нее сделался испуганный.

– И еще у тебя после этого так заболит живот, как никогда еще не болел. Ты потом будешь лежать в лежку. А может, и вовсе не встанешь. Ты слышишь, что я тебе говорю?

– Да, Кристофина, – отозвалась Амелия и тихо выскользнула из комнаты.

– Нелепое, бессмысленное существо, презрительно фыркнула Кристофина. – Ползает, как сороконожка или гусеница.

Она поцеловала Антуанетту в щеку, потом посмотрела на меня, пробормотала что-то на патуа и вышла.

– Ты слышал, что пела эта девчонка? – осведомилась Антуанетта.

– Я не всегда понимаю, что они там поют и говорят, – сказал я, подумав, что вообще плохо соображаю, что творится вокруг.

– Она пела песню о белой тараканше. То есть обо мне. Так они называют всех нас – тараканами, хотя мы поселились здесь еще до того, как их собственные родичи продали их в рабство. Ну а англичанки называют нас белыми ниггерами. Там что я порой не могу взять в толк, кто я такая, откуда я, где моя родина и вообще зачем появилась на этом свете. А теперь, пожалуйста, уходи. Кристофина права. Мне надо одеться.

Спустя полчаса я снова постучал в дверь комнаты Антуанетты. Ответа не последовало, и я попросил Батиста принести мне что-нибудь поесть. Он сидел под апельсиновым деревом возле веранды.

Еду он подал мне с таким скорбным выражением, что я удивился, до чего же уязвимы эти люди. Сколько же мне было лет, когда я научился скрывать свои чувства? Очень мало. В шестилетнем, а может, в пятилетнем возрасте я умел уже неплохо владеть собой.

Мне объяснили, что это необходимо, и я быстро с этим согласился и никогда не ставил под сомнение справедливость такого отношения к жизни. Если эти горы так действуют на меня, если из-за них так меняются выражение лица Батиста и глаза Антуанетты, то они – нечто ошибочное, мелодраматическое, ненастоящее. Как говорила Антуанетта про Англию? Ненастоящая, похожая на сон…