Ганка покачала головой.

– А что, если занять? На квартиру мог бы дать ссуду Сбербанк. – Я старался говорить убедительно, опасаясь, что она расплачется в голос.

– Теперь уже ни к чему. Все кончено, – глухо сказала она. – А какая прекрасная была квартира!

– И где строилась? – спросил я, пытаясь предупредить истерику.

– Там, – показала она рукой куда-то за Влтаву.

– В Подоли?

– Да. Видите вон те дома с плоскими крышами? Не туда смотрите, чуть правее. Вон там эта квартира. – Вдруг, резко повернувшись, она бросилась мне на грудь и бурно зарыдала: – Я больше не выдержу! Теперь у меня нет ни малейшей надежды вырваться из всей этой грязи… вы сами видели… – Она дрожала как в ознобе.

Я не знал, что мне делать. Обнимал ее, и она плакала на моем плече. Благо гримом она мой пиджак не испачкает. На ее лице не было ничего искусственного.

– Не плачьте, – попросил я. – Пойдемте глянем, не утонул ли там в ванне Лукаш. А потом… я его отвезу.

Ганка подняла ко мне лицо, которое не портили даже слезы.

– Почему? – недоумевающе спросила она.

– У вас своих забот хватает, – промямлил я. Мне было не по себе. – Не хватало еще повесить вам на шею ребенка. Вашему мужу это может не понравиться, вы говорили, что у вас всего комната…

– Я живу в ней теперь одна, – не дала она мне договорить. – Томаш переселился в полуподвал, в бывшую дворницкую. – В ее темных, затуманенных слезами глазах сверкнул вызов.

– Почему он переселился? – тихо спросил я.

– А вы не догадываетесь? Он ведь так и считает, что я… и вы… – Слезы у нее высохли, она умолкла. Спустя минуту печально сказала: – Вы такой порядочный человек. Почему мне не встретился кто-нибудь вроде вас вместо…

Она была совсем близко, и от ее алых губ пахло клубникой. Я поцеловал ее. Так нас и застал Олдржих Эзехиаш. Легким крадущимся шагом, словно тигр на охотничьей тропе, в черно-желтом полосатом халате спустился он по ступенькам.

Я выпустил Ганку из объятий, словно она вдруг превратилась в клубок змей, и вкрадчивая улыбка на лице Ольды Эзехиаша стала еще шире.

– Ц-ц-ц, – зацокал он, – не беспокойтесь. – Я рад, что моя сестричка не совсем фригидная.

Его сестра чуть повернула голову.

– Фригидная у тебя каждая, кто, увидев тебя, не падает навзничь, – хладнокровно ответила она, не отодвинувшись от меня ни на пядь.

Братец похотливо осклабился.

– Ты так думаешь? Что касается паданья навзничь, то я предпочитаю…

– Заткнись! – возмущенно крикнула Ганка. Глаза ее метали молнии, кулаки сжались. Если б она все еще держалась за меня, непременно швырнула бы мной в брата.

Ольда с удовлетворением расхохотался.

– Посмотрите на нее! – обратился он ко мне. – Целомудренна, не приведи бог! Как это вам удалось ее уломать, чтобы она позволила к себе прикоснуться?

Стоя в трех шагах, я разглядывал его, раздумывая, что он сделает, если я его ударю. Наверное, ничего. Такие типы наглы безудержно, пока им не дадут отпор. Я сжал кулак… И ошибся… Проворно отступив на шаг, Ольда сунул руку в карман. Когда же вытащил обратно, она уже была украшена искусно сделанным латунным кастетом. Он сидел на его руке как влитой.

– Вот это папа подарил, когда мне было пятнадцать, – сообщил он. – Собственноручно его сделал. Драгоценная память. С тех пор я с ним не расстаюсь ни на минуту. – Ольда несколько раз рассек кулаком воздух.

Ганка, взвизгнув, бросилась к брату и повисла на нем всей тяжестью. Мне это показалось излишним. Ольде, очевидно, тоже. Он сбросил сестричку, оттолкнув так, что она качнулась назад. Я подхватил ее.

– Идите за Лукашем, – попросил я. – Мы тут сами разберемся.

Я почувствовал, как она на мгновение напряглась. Потом, расслабившись, опустила голову и ушла под лестницу.

Ольда одобрительно усмехнулся мне.

– Похоже, вы на нее хорошо влияете. Где вы были раньше? – Он задумчиво уставился на меня глазами, до неправдоподобия похожими на Ганкины.

– Вам не кажется, что это уже чересчур? – сказал я ему. – Так отравлять сестре жизнь – это же просто ребячество!

Его темные глаза насмешливо заблестели.

– Ребенок – вы! А еще собираетесь быть защитником! Господи! – Он громко расхохотался внезапным отрывистым смехом, больше напоминавшим лай. Вдруг смех оборвался так же неожиданно, как и начался. – Будь начеку, приятель! – Голос его звучал глухо. – Руки прочь от пани Дроздовой! Не то дорого заплатишь!

– Это что, угроза? – спросил я. – Жаль, что нас не слышит поручик Павровский.

– Угроза? – Он снова залился хохотом, теперь уже от всего сердца. – Как бы не так! Предостережение, предупреждение – выбирай что хочешь.

– От кого? От вас или инженера Дрозда? – упорствовал я.

Ольда запрокинул голову, показывая смуглую шею. Выглядел он намного моложе своих тридцати пяти, или сколько ему там стукнуло. Развратная жизнь, как видно, не изнашивает человека так, как усиленный труд.

– Вот балда! – изрек он все той же осе, которая недавно досаждала его приятельнице. – Настоящий младенец, к тому же умственно отсталый. Совершенно безнадежный случай. Ничем ему не поможешь! – Он подошел ко мне и поднял руку, как будто собираясь погладить нежно-розовую младенческую щечку. Я не шелохнулся, только весь напрягся. Ольда передумал. Надув губы, так похожие на Ганкины, он послал мне воздушный поцелуй. Не будь красивой девицы, поджидавшей его наверху в постели, я бы решил, что он гомосексуалист.

В тусклой мгле, которая висит над городом в пасмурные дни до самых сумерек, крчская больница выглядела как тюрьма. Стоило мне въехать в ворота, как вахтер закрыл их. С сухим треском щелкнул за моей спиной засов, словно повернулся ключ в окованной двери.

Мне была знакома лишь одна окованная дверь, которую недавно я нашел открытой. Заглянул в причудливый мир модельной мастерской и обнаружил мертвого старика. Что изменилось бы в моей судьбе, не найди я там внизу калитку в заборе и не влезь туда вместо того, чтобы поджидать Ганку на шоссе? Ничего. Все равно подозрение пало бы на меня. С того момента, как я впервые приблизился к красной вилле, не оставалось ни единого шанса не впутаться в эту историю. А я – «дураков король», как поют Карел Готт и инженер Каминек, – на другой день опять потащился туда, чтобы встретиться с Томашем Дроздом и подружиться с Лукашем. Мне сделалось тошно от всех этих «что, если бы», которых я прежде избегал. Ни к чему это. Нужно принимать все как есть.

В данный момент я еще не знал главной причины, по которой мне надо было как можно дальше держаться от той роковой недвижимости.

Я ехал по бетонной дорожке, окаймленной с одной стороны газоном, а с другой – одинокими корпусами, печальными, какими бывают только больницы. Электричества еще не зажигали, и в незашторенных окнах отражалось оловянно-серое небо. В любую минуту мог полить дождь.

Хирургический корпус с ярко освещенным первым этажом выглядел почти весело. Так и манил лечь туда и дать что-нибудь у себя вырезать. Что-нибудь лишнее, например сердце. Я поставил машину двумя колесами на тротуар под не зажженным еще фонарем. Вышел и зашагал к подъезду, который бросал желтый прямоугольник света на бетонную площадку для машин «скорой помощи».

На площадке отражалась темная тень – силуэт человека, который решил постоять и глотнуть свежего воздуха. Это была женщина в белом халате с засученными рукавами. Ее темные волосы обвисли, а милые и упрямые губы казались почти бескровными.

– Добрый вечер, – поздоровался я.

Кивнув с отсутствующим видом, доктор Майерова посторонилась. Но я продолжал стоять. Тогда она пригляделась ко мне и узнала.

– Добрый вечер, – ответила докторша. Тоном далеко не восторженным.

Меня это не отпугнуло.

– Могу я поговорить с Йозефом? – вкрадчиво спросил я.

– Сейчас? Нет.

– Почему нет? Я ведь только на минуту.

– Потому что поздно, – упорствовала она. – И еще… Ваш последний визит не слишком пошел ему на пользу. Вы не должны рассказывать Йозефу о том, что происходит за больничными стенами. Ему нужен покой.