— Плохо, совсем плохо бедному папаше… — шепчет Клавденька и, неожиданно прильнув к плечу младшей сестры, разражается тихим, подавленным рыданием.

Между Клавдией и Надей нет дружбы. Сестры живут, как чужие. Клавденька пыталась несколько раз заинтересовать Надю своею работою, своими целями и интересами, но все тщетно. Идеал девушки-труженицы так чужд и далек душе Нади!

Но сейчас, при виде плачущей сестры, что-то невольно вздрагивает в эгоистическом Надином сердечке, и оно сжимается жалостью и страхом потерять отца, которого она. Надя, по-своему все-таки любит и уважает бесспорно.

В несколько минут девочка умыта, причесана, одета и робко пробирается к постели отца. Ввиду гигиенических условий и по настоянию доктора, кровать больного вынесли из темной комнаты и поставили в столовой. Здесь было больше воздуху и свету.

При виде отца Надя вздрогнула. Как он изменился! Какие странные тени легли на его осунувшееся лицо! И какие у него стали желтые, маленькие, совсем высохшие руки! Он уже не смотрит на детей. Глаза глядят, ничего не видя… Пальцы судорожно перебирают складки одеяла. Но губы все еще движутся, силясь произнести что-то. Одного Сергея нет здесь среди присутствующих — он побежал за священником: умирающий еще накануне изъявил желание приобщиться Св. Таин.

Клавденька по-прежнему тихо, беззвучно рыдает, уткнувшись лицом в убогий матрац, на котором лежит ее умирающий отец. Шурка судорожно всхлипывает у окна. Тетя Таша держит руку больного, стараясь разобрать то, что силятся произнести его посиневшие губы.

Хрипло дышит обессиленная недугом грудь… Какое-то клокотанье переливается при каждом ее движении в горле. Вдруг глаза умирающего открываются с усилием и, обведя взглядом присутствующих, останавливаются на лице свояченицы.

— Сестрица… голубушка… — с трудом разбирает тетя Таша и прильнувшая к ней плечом к плечу Надя чуть внятный шепот умирающего, — не оставьте детей… Вам их поручаю… Сироты… Клавденьку, мою труженицу убогенькую… Сережу моего… Надю бедняжку… Шуренка моего маленького… Сберегите их, сестрица… Вас Господь за сирот благословит.

Никогда никто еще не слышал таких ласковых, полных захватывающей нежности слов у этого сурового, с тяжелым характером, огрубевшего под ударами жизни человека! И острая жалость сжимает сердца присутствующих.

— Все сделаю, все, братец… Господом Богом вас заверяю! — рыдает навзрыд тетя Таша в ответ на эти слова.

Клавденька, Надя и Шурка вторят ей неутешными слезами.

Когда бледный, встревоженный Сергей появляется в сопровождении священника на пороге комнаты, сердце у мальчика падает внезапно, стесненное страхом.

— Скончался? Папаша скончался? — хватаясь за голову, шепчет он.

Но Иван Яковлевич еще жив. Еще хрипит и клокочет что-то говорящее о жизни в его изнуренной груди; еще вздрагивают синие веки… трепещут ресницы. Священник еще успевает приобщить Святых Таин умирающего и прочесть над ним отходную. И только в середине молитвы кровавая пена выступает на синих ссохшихся губах умирающего, и тяжелый, предсмертный вздох в последний раз поднимает его иссохшую грудь.

Три дня проходят в мучительном напряжении для маленькой семьи Таировых. Крошечной квартирки нельзя узнать. Вынесли стол из первой комнаты и на его место поставили гроб. Иван Яковлевич, изменившийся до неузнаваемости, лежит со скрещенными на груди руками и со спокойным, как бы умиротворенным лицом, глубоко тая в себе неизведанную никем еще из живых тайну смерти. По утрам и вечерам у гроба служат панихиды. Приходят сослуживцы покойного, появляются чужие незнакомые люди, приносят венки, говорят, советуют тете Таше, детям, что-то о пособии, о пенсии… А ночи напролет читают монашки. Это уже желание тети Таши. Пусть это дорого, не по их средствам, но необходимо, чтобы все было так, как это у людей бывает в таких случаях.

В первую же ночь монотонного чтения монашенки проснулась Надя. Прислушалась и, ничего не поняв спросонья, с ужасным криком, напугавшим всех, кинулась к тете Таше.

— Боюсь, боюсь! Не могу больше одна оставаться в кухне! — истерически выкрикивала она, дрожа всем телом. И напрасно уверяла тетя Таша и проснувшаяся под эти крики Клавденька, что бояться дорогого покойника грешно и стыдно, Надя протряслась всю ночь.

Она искренне переживала всю горечь потери. Глядя на мертвое, измененное до неузнаваемости лицо отца, она плакала неудержимыми слезами. О, как она жалела теперь, что недостаточно внимательна была к отцу за время его болезни, что ни разу не приласкалась к нему, ни разу не поговорила с ним просто, по-дочерински, искренно и откровенно. Да, она мало любила его, мало слушалась его приказаний, а если и слушалась, то только под страхом наказаний, под угрозою. Как тяжело, как тяжело ей было сознавать все это теперь, когда ничего нельзя ни вернуть, ни поправить!

В день похорон шел дождь, была слякоть… Немногие из сослуживцев пришли проводить покойника на кладбище; одних испугала непогода, другим помешала служба. За скромными дрогами, кроме своих, шло всего несколько человек. Клавденька, зеленая от пережитых ею волнений и страданий, с убитым лицом и вспухшими веками, энергично шагала под руку с братом. На бледном, замкнутом лице Сережи, помимо горя по горячо любимом отце, к которому сын, кроме сыновних чувств, питал исключительное уважение, как к труженику-человеку, — отражалась упорная забота о предстоящей им всем новой жизни. Теперь, как-никак он, Сережа, оставался единственным мужчиной в семье, единственным защитником и покровителем сестер и тетки. Надо было подумать о том, как возможно легче устроить их жизнь. Пособие, выданное им на похороны от банка, иссякло с поразительною быстротою; панихиды, гроб, траур — все это стоило денег. Сейчас он заплатит на кладбище последние оставшиеся у них рубли. Тетиной пенсии едва хватит платить за квартиру. Клавденьке совсем нельзя так много работать; у нее и так ослабли глаза, да и горб ноет от продолжительного сиденья над машинкой. Значит, более чем необходима его поддержка, его помощь. Надо завалить себя уроками без передышки, без пощады к самому себе. Надо работать, не покладая рук с утра до ночи. Надо спасать семью от страшного призрака нужды, которая грозит ей ежеминутно.

— Со святыми у-по-кой… — еще звучит в ушах Нади, когда, вернувшись с кладбища, она вместе с остальными членами осиротевшей семьи поднимается к себе в четвертый этаж, где находится их убогая квартирка, и на последней площадке останавливается, как вкопанная. Легкий радостный крик срывается у нее с губ.

Знакомая полная фигура в нарядном манто, с мехом на шее, отделяется от стены и протягивает ей навстречу руки.

— Слышала, слышала о горе вашем… Как только узнала, тотчас же приехала к вам… Милушка, бедняжка, родная моя, как вы настрадались, — и пухлые руки Анны Ивановны обнимают Надю.

Слезы непроизвольно выкатываются из глаз девочки и капают на грудь Поярцевой. Как хорошо переживать снова сочувствие друга! О, как она страдала все эти дни! Как отрадно посетовать на судьбу в объятиях сочувствующего ей всею душою человека!

Тетя Таша приглашает гостью к себе. Она страшно стесняется их бедности и в то же время очень польщена визитом такой знатной барыни.

В маленькой столовой еще не прибрано после покойника. Сережа и Клавденька исчезают куда-то. Гостья берет тетю Ташу под руку и мягко усаживает ее подле себя на рваном клеенчатом диване.

— Я приехала, собственно говоря, к вам по делу, — говорит Анна Ивановна. — Вы разрешите переговорить с вами наедине?

— Дети, выйдите в кухню, — коротко обращается тетя Таша к Наде и Шурке, не спускавшим все время глаз с модно и дорого одетой фигуры гостьи.

Девочки повинуются неохотно. В кухне они обе, не сговариваясь, приникают к дверям. Остренькая лисья рожица Шурки с заплаканными глазами и вздувшейся от слез губой теперь вся олицетворение самого жгучего любопытства.