Наконец о Буэмон-куне. Он — воплощение беспокойства. Его гигантская голова готова взорваться от переполняющего ее беспокойства, как голова Наполеона разрывалась от тщеславия. Его картофелеобразный нос подергивается – беспокойство овладело всеми лицевыми мускулами. Это бессознательный рефлекс; словно заглотив чудовищную конфету, он третий день чувствует в животе какой-то ком, от которого никак не может избавиться. Охваченный отчаянием, он уцепился за мысль, что его может выручить преподаватель, облеченный властью классного наставника. Вот почему он принес в наш дом с повинной свою гигантскую голову. Он уже забыл, что в гимназии постоянно изводил этого преподавателя и подстрекал других. Он, кажется, уверен, что наставник, невзирая ни на что, обязан принять в нем участие. Должен сказать, что мыслит он весьма примитивно. Хозяин стал его наставником не по своему желанию, а по приказу директора. Это такая же должность, как котелок дяди Мэйтэя. Одно название, и больше ничего. А с одним названием далеко не уедешь. Если бы название могло принести какую-нибудь пользу, то Юкиэ-сан послала бы на смотрины вместо себя одно свое имя. Буэмон-кун не только самонадеян, но еще и переоценивает натуру человеческую, полагая, что посторонние обязаны ему помогать. И он, наверное, никак не ожидал, что над ним будут смеяться. Можно не сомневаться, что в доме своего наставника Буэмон-кун познал великую истину о человеке. Теперь постепенно он будет превращаться в настоящего человека. Он будет смеяться, когда другие попадут в беду, он останется равнодушным к переживаниям посторонних. Мир переполнится буэмон-кунами. Мир переполнится такими, как Канэда-сан и его супруга. От всей души желаю Буэмон-куну как можно скорее познать себя и стать настоящим человеком. Иначе, как бы он ни раскаивался, как бы ни алкал вернуться на стезю добродетели, ему не добиться таких успехов, каких добился господин Канэда. Более того, общество еще отринет его. А это уже посерьезнее, чем исключение из гимназии.

Так размышлял я и восхищался ходом своих мыслей. Вдруг фусума раздвинулись, и в комнату заглянула половина чьей-то физиономии.

– Сэнсэй.

Хозяин твердил нудным тоном все одно и то же: «Не знаю, как с тобой быть…» Когда его окликнули, он обернулся. Он взглянул на половину физиономии, торчавшую из-за фусума. Оказалось, что это был Кангэцу-кун собственной персоной. Хозяин, не двигаясь с места, сказал:

– Входи же.

– У вас, кажется, гость, – все еще оставаясь за фусума, заметил Кангэцу-кун.

– Ничего, заходи.

– Я, собственно, пришел за вами…

– Куда? Опять в Акасака? Нет, уволь. В прошлый раз ты затаскал меня до того, что у меня ноги одеревенели.

– На этот раз все будет хорошо. Вы ведь давно уже не выходили на прогулку.

– На какую там еще прогулку? Да входи же ты.

– Я думаю сходить в Уэно и послушать рев тигров.

– На что это тебе? Иди сюда.

Кангэцу-кун решил, что переговоры на расстоянии бесполезны, и, сняв ботинки, вошел в комнату. Как обычно, на нем были брюки с многочисленными заплатами на задней части. Не следует, однако, думать, что его брюки рвутся, потому что им уже пора рваться или из-за тяжести зада. Сам Кангэцу-кун объясняет это частыми упражнениями в езде на велосипеде. Кангэцу-кун отвесил поклон Буэмон-куну, не подозревая, что видит перед собой коварного соперника, и уселся ближе к веранде.

– Так зачем тебе понадобилось слушать рев тигров?

– Сейчас, днем, это, конечно, неинтересно. В Уэно мы поедем часов в одиннадцать вечера, после того как побываем во всех других местах.

– Еще чего!

– Деревья в зоопарке, – объяснил Кангэцу, – кажутся в это время джунглями, становится жутко.

– Угу… Да, вероятно, интереснее, чем днем.

– Мы пойдем в такую чащу, куда люди и днем не забираются. Мы ощутим себя заблудившимися в джунглях и забудем, что живем в шумной столице.

– А зачем все это ощущать?

– А вот когда все это ощущаешь, вдруг заревут тигры!

– Так уж и заревут по твоему приказанию?

– Обязательно заревут. Их рев слышен даже в университете днем. А представляете, как это будет в тиши ночной, когда вокруг ни души, когда вы чувствуете на себе дыхание призраков, когда в нос ударяет запах тими… [178]

– Что это значит — когда в нос ударяет запах тими?

– Кажется, так говорят, когда бывает страшно.

– Разве? Не слыхал. Ну и что дальше?

– И в этот момент вдруг заревут тигры, да так, что с могучих столетних деревьев посыплются листья. Ужасно страшно.

– Да, это ужасно страшно.

– Так что же, отправимся навстречу приключениям? Я думаю, будет очень интересно. Если не слышал рев тигров ночью, значит не имеешь о нем ни малейшего представления.

– Право, не знаю, стоит ли… – Хозяин был равнодушен к приключениям, как был равнодушен к мольбам Буэмон-куна.

Услыхав это «право, не знаю…», Буэмон-кун, который до того с завистью и восхищением слушал рассказ о тиграх, встрепенулся и вспомнил о своем положении. Он спросил:

– Сэнсэй, как же мне быть?

Кангэцу-кун с недоумением воззрился на его гигантскую голову, а я, имея на то особую причину, покинул гостиную, а затем отправился в столовую.

Хозяйка, то и дело фыркая, наполняла чаем и ставила на поднос дешевые чашки.

– Юкиэ, будь добра, отнеси это в гостиную.

– Что вы! Я не хочу.

– Почему? – изумленно спросила хозяйка и даже улыбаться перестала.

– Не хочу, и все. – Юкиэ изобразила на лице независимость и опустила взгляд на лежавший рядом номер «Иомиури-симбун».

– Что за странности! Ничего в этом особенного. Там только Кангэцу-сан.

– А я вот не хочу! – сказала Юкиэ, не отрывая взгляда от газеты. Конечно, она не способна сейчас прочесть ни строчки, но попробуйте скажите ей об этом, и она наверняка пустит слезу.

– Нечего тут стесняться, – сказала хозяйка, засмеялась и поставила поднос на газету.

– Ах, что вы делаете! – воскликнула Юкиэ и потянула газету к себе. Чай расплескался на газету и на циновки.

– Ну вот, что ты сделала? – сказала хозяйка.

– Ах, что я наделала! – воскликнула Юкиэ и помчалась на кухню. Наверное, за половой тряпкой. Эта сцена немного развлекла меня, и я вернулся в гостиную.

Кангэцу-кун, не подозревавший о смятении Юкиэ, вел светский разговор:

– О сэнсэй, у вас на сёдзи новая бумага? Кто клеил?

– Женщины клеили. Правда, хорошо?

– Да, очень хорошо. Это, наверное, та барышня, что иногда к вам приходит?

– Да, она тоже помогала. И знаешь, она хвасталась, что раз она так хорошо оклеивает сёдзи, значит может уже выходить

замуж.

– Скажите пожалуйста! – сказал Кангэцу-кун и уставился на сёдзи. – Вот с этой стороны совсем гладко, а вон там немного морщит.

– Оттуда и начинали, когда еще было недостаточно опыта.

– Ах, вот в чем дело! Опыта, значит, было мало… Так-так. Эта поверхность образует трансцендентальные кривые и не может быть выражена в простых функциях.

– Да, да, конечно, – осторожно поддакнул хозяин.

Между тем Буэмон-кун окончательно отчаялся добиться чего-нибудь от учителя. Он внезапно опустил свой исполинский череп на циновку и молчаливо выразил свое желание откланяться. Хозяин сказал:

– Что, уже уходишь?

Уныло волоча ноги, обутые в гэта, Буэмон поплелся за ворота. Бедняга, если он ни в ком не найдет сочувствия, то наверняка напишет предсмертные стихи и бросится в водопад Кэгон. И все потому, что барышня Канэда задирает нос и модничает. Пусть Буэмон-кун после смерти станет привидением и придушит ее. Если такая вертихвостка исчезнет с лица земли, мужчинам не будет никакого урона. А Кангэцу-кун пусть женится на более достойной девушке.

– Сэнсэй, это ваш ученик?

– Угу…

– Какая громадная голова. Он способный?

– Не очень, если принять во внимание величину черепа. Задает иногда нелепые вопросы. Как-то поставил меня в дурацкое положение, спросив, как будет по-японски «Колумб».