Недалеко от гостиной, где они вчера ужинали, стояла открытой дверь, и Корделия увидела, что она ведет в столовую, о которой упоминал Гиль. Он был уже там, сидел за длинным столом. Перед ним стояла чашка кофе. Опершись локтем на стол, он склонил свою темную голову над чем-то, что выглядело грудой счетов и сводок.

Сосредоточенность и недовольство морщили его лоб, он совершенно не подозревал о чьем-либо присутствии, а ее сердце вспыхнуло чистой любовью. Не уже привычным желанием, но потребностью понять, помочь, одарить. Быть частью его жизни так долго, сколько он будет нуждаться в ней.

— Входи, выпей кофе, — он увидел ее и указал ей на стул. — Просматриваю сметы ремонта дома. Я не решаю и не договариваюсь ни о чем заранее, прежде чем не увижу все своими глазами.

Корделия опустилась на стул, все еще нервная, изможденная разноречивыми чувствами, охватившими ее.

— Сад действительно требует большой работы, — заметила она.

— Не только сад. Дом, как ты уже видела, только наполовину меблирован. Никак не могу разобраться со всякой ерундой, приобретенной последними владельцами. Внутреннюю отделку нужно переменить, в некоторых панелях завелся червь. — Он рассмеялся. — И это только начало!

— Но это надолго, Гиль.

— Душа требует, Корделия, я могу жить или не жить здесь, но привести все в порядок я должен.

Корделия промолчала: Бланка как раз принесла им завтрак — яйца, тосты, фруктовый сок и снова кофе. А когда та ушла, сказала глухим голосом:

— Извини меня, Гиль.

Он посмотрел на нее из-под невозмутимых бровей, и она заторопилась, отсекая возможность отступления.

— Я о студии. ТЫ… ты сделал мне подарок. Это было так неожиданно, я растерялась и бросила тебе вчера несправедливые слова. Извини меня.

— Ничего, — сказал он ровным голосом, и это отсутствие эмоций причинило ей муку.

— Но это не все! Ты столько потратил, заботясь обо мне, а я ведь не смогу вернуть это… Не смогу…

— Корделия, — твердо сказал он, усмиряя ее вежливо, но властно, — забудем это. У меня есть деньги, я могу их тратить, но даже не в этом дало. О чем мы говорим? О нескольких тюбиках краски и нескольких холстах? Давай оставим это.

Корделия закусила губу и затихла.

— А теперь, — продолжал он тоном школьного учителя, — надо взяться за несколько эскизов для моей книги. Они не должны отнять у тебя много времени, можно заниматься ими по утрам.

— Эскизы — это идея, — обороняясь, сказала она.

— Вот именно. Я хочу, чтобы они были хороши, и я знаю, что так и будет. Но они не должны полностью поглотить все твое время и творческие силы. Студия здесь, ты здесь, и все остальное здесь, — он указал рукой на сад, небо, горы. — Корделия, если ты не начнешь работать тут, значит, не начнешь вообще. Или ты художник, или одна из тех, кто сидит и жалуется на дурные обстоятельства.

Она вскочила так поспешно, что упал стул, в ее хрупком теле клокотала ярость, ее рыжие волосы освободились из заколки, когда она вскинула голову.

— Как ты смеешь? — задохнулась она. — Какое право ты имеешь внушать мне это? Я рисую всю мою жизнь. Я рисовала задолго до того, как встретила тебя, и снова буду рисовать. Ты увидишь! Что ты знаешь об этом?

На его лице все яснее читалось удовлетворение.

— Совсем немного, — дружелюбно сказал он. — Я лишь продолжаю то, что делал мой предшественник. Начинаю превращаться в мецената. Ты думаешь, почему я привез тебя сюда? А? — он замолчал, спокойно ожидая ответа.

В это мгновение решалась ее судьба, она не имела права предаться отчаянию. Не правда, не правда, стучало в ее мозгу, все это не правда! Гиль привез ее, потому что желал ее… только поэтому, да, прошлой ночью он на нее покушался, он все еще хотел ее, несомненно. Она слишком долго играла с ним в эту игру, не удовлетворяя его, и он устал от этого.

Она видела, что он ее желает. А он был уже с опытом, слишком утомлен всем этим, опустошен множеством женщин, чтобы бесконечно возжаться с ней и ее трогательной невинностью.

И вот теперь она погибала от любви к нему, сознавая ее безнадежность, ибо нужно ему было то единственное, что она могла сделать для него… удовлетворить его желание. Он привел ее к этому решению, но его-то жизнь полна другим, более необходимым. Он по доброй воле увлекся делами поместья Морнингтонов, бизнесом, благотворительностью, его поглощает реставрация дома Монтеро, публикация книги. А дальше предстоит женитьба, возможно, на Алисе.

— Ну, хорошо, — сказала она спокойно, с достоинством, еще не зная, к чему приведет это проявление силы, гордости и мужества. — Хорошо, если ты этого хочешь — пусть будет так!

Она покинула комнату, распрямив плечи, гордо подняв голову, но ничего не видя и не слыша, подгоняемая неощутимым ветром. Не оглядываясь, она поднялась наверх в студию и плотно прикрыла за собой дверь.

Еще через несколько минут она проскользнула в свою спальню, скинула бело-зеленое платье и надела джинсы и рубашку. Она бессознательно делала это, то был автоматический рефлекс: создать удобства для работы. И затем она не выходила из студии весь день. Ее лицо было сосредоточенно, губы сжаты. Она натянула холст и начала смешивать краски.

Она не теряла времени на размышления. Обычно она писала с натуры или с эскиза, фотографии. Сейчас она работала по памяти, повинуясь внутреннему зрению художника, стремясь вернуться в артистический мир, покинутый ею.

За ее спиной горы в отдалении сияли на солнце, зеленые и прекрасные, но она отвернулась от них и не позволяла их влиянию сказаться на полотне. Вместо них она видела перед собой лицо Гиля: насмешливо поднятые брови, легкая циничная улыбка, всепонимающие глаза. Сейчас она овладела им, он принадлежал ей. Не надолго, на короткое время, потом она вернет его миру.

Она не знала, сколько времени провела в этом волшебном творческом состоянии. Время было не властно над ней, она не чувствовала ни голода, ни жажды, ни усталости, ни в чем не нуждалась. Та пустая пора, когда она не брала кисть в руки, ничего от себя не требовала и ни на что не надеялась, ушла. Она яростно делала свое дело.

Остановилась она лишь тогда, когда раздался мягкий, но повелительный стук в дверь. Очнувшись, она ощутила, что затекло плечо, ноет запястье и пересохло в горле.

Дверь открылась, хотя она не откликнулась и не дала позволения войти, но это был Гиль и мог ли чей-либо запрет встать между ним и его намерением? Он внес небольшой поднос со свежим лимонным напитком, сыром и фруктами и поставил его на стол.

Корделия заморгала, и ее глаза показались ему темными кругами на бледном лице, когда потом она пристально посмотрела на него.

— Который час? — спросила она, как только что проснувшийся человек.

— Полтретьего. — Он посмотрел на нее через стол и вдруг между ними снова прошел ток.

Корделия провела испачканной рукой по лицу. — Ты должен был мне сказать, что уже так поздно, — сказала она, возвращаясь из творческого транса к реальности.

— Господи, я не посмел мешать тебе! Я хотел зажечь огонь, а не взорвать вулкан! Учуяв запах магмы, я счел благоразумным не приближаться.

— Очень смешно! — улыбнулась она. — Ты знаешь, что делать — и делаешь именно это. А теперь ты собираешься спросить: "Работается, не правда ли?".

— Хорошо тебе рисуется, не правда ли? — поддразнил он ее.

— В самом деле, — согласилась она. — Но как ты мог знать, что меня нужно везти в Испанию, тратиться, все время меня подталкивать? — Ущемленность возвращалась к ней, она не смогла вынести насмешки. — Ведь вы не могли знать, милорд, что окупите свои издержки.

Гиль как раз поднимал кувшин, чтобы налить сок, и она увидела, как он резко опустил его на поднос, как гнев загорелся в его глазах, тело мгновенно напряглось, и он стремительно пересек комнату огромными шагами.

— Ты уже досаждаешь мне слишком! — прошипел он. Он сдавил ее запястье так сильно, что кисть выскользнула и упала на пол. Она изумленно посмотрела ему в лицо, больше не боясь его, и из черных и из голубых глаз исходил равный по силе гнев.