На устном выпускном экзамене я вытянул билет, на котором было написано имя Лаваль.[4] Онемев, я смог выдавить из себя всего лишь несколько слов, явно не удовлетворивших экзаменатора. Мне вдруг показалось, что экзаменатор — тайный вишист, и это начисто лишило меня дара речи. Так я был оставлен на второй год в выпускном классе.

В этом злоключении мне почудился тайный знак: я все еще сражался с призраками прошлого. Самое важное, то, о чем даже родители не имели представления, осталось за рамками моего повествования. Но я знал способ внести окончательную ясность.

Я узнал, что в Париже есть место, где я смогу разыскать недостающую информацию. В центре квартала Марэ открылся Мемориальный комплекс,[5] располагавший нужными мне документами. Благодаря кропотливым исследованиям Беаты и Сержа Кларсфельд был создан полный перечень жертв нацизма. По этим спискам можно было установить имя каждого депортированного, номер и пункт назначения его поезда, дату прибытия в лагерь и, если он не выжил, дату его смерти.

Я провел там всю вторую половину дня, листая страницы огромных томов. Среди бесконечной вереницы имен я наконец-то нашел те, что искал. Впервые я увидел написанными их имена и узнал их судьбу. Вначале Хану и Симона поместили в лагерь Питивье, откуда позже переправили в Польшу. В Освенцим. Они были умерщвлены в газовой камере на следующий день по приезде.

Номер конвоя, дата смерти: голые факты, цифры. События, на основании которых я строил свой рассказ, по ходу чтения этих списков обретали суровые черты чудовищной реальности.

Несколько раз я перечитывал имена тех, кто разделил последнее путешествие Ханы и Симона, находился бок о бок с ними в темноте запечатанного вагона, ощущал тот же животный ужас. Имена мужчин, женщин и имена детей, судьбой которых так легко распорядился президент Лаваль, милостиво разрешив «перемещение с целью национального воссоединения».

Я испытал неимоверное облегчение, узнав, что их убили почти сразу после переправки в лагерь. Дата их смерти избавляла меня от худших опасений, которыми я мучился бы, представляя, что пережили они в Освенциме за годы.

Отец по-прежнему жил в неведении. Какие страшные мысли о судьбе Ханы и Симона в концлагере терзали его сознание все эти годы? Какие картины вставали перед его мысленным взором сегодня, когда его взгляд заполнялся пустотой или когда он не мог уснуть ночами? Ситуация резко изменилась, и это меня тревожило. Так долго оставаясь в стороне от драмы, теперь я знал о ней больше своего отца. Надо ли было разрушать это его неведение? Долго не мог я решить, как поступить, ждал удобного случая, тайного знака, подсказки от жизни.

На следующий год я сдал выпускные экзамены с отличием и решил записаться в университет, на факультет психологии. Знакомство с психоанализом в ходе занятий философией помогло мне определиться с выбором. Позже, когда у меня будут спрашивать, почему я выбрал именно эту специальность, я стану рассказывать о Луизе, о ее редком таланте слушать, благодаря которому я избавился от тревожных теней моего детства и воссоздал историю своей семьи. Я отдавал себе отчет, какую роль Луиза сыграла в моей жизни. Освобожденный ею от груза, который давил на мои плечи, я обратил свою слабость в силу. И я хотел обрести такой же дар и научиться помогать людям. Тогда я еще не знал, что первым моим пациентом станет отец.

Однажды вечером, вернувшись с занятий, я застал мать в слезах. Только что машина сбила Эхо. Вместе с отцом они принесли тело песика домой и положили в спортивной комнате. Понизив голос, мать сказала, что отец не выходил из спальни. Она не знала, спит он или читает, и не решалась заглянуть, чтобы не побеспокоить его. Он так и не вышел к обеду, не произнес ни слова. Скорее всего, он винил себя в смерти собаки: они гуляли в парке, и отец не стал брать Эхо на поводок, когда они переходили дорогу. Мать добавила, что никогда еще не видела Максима столь подавленным. Выдержав исчезновение жены и сына, отец не смог пережить смерть нашего пса.

Я вошел в спортивную комнату, склонился над Эхо, который лежал на боку, с окровавленной мордочкой. Мое лицо отразилось в его широко открытых глазах. Я сказал матери, что отнесу его к ветеринару, который без сомнения знает, что делать с трупами собак. Осторожно сняв ошейник, я в последний раз потрепал гладкую шерсть пса, затем завернул его в старое одеяло.

Вернувшись через час, я вошел в родительскую спальню. Отец сидел на краю кровати, обхватив голову руками. Плотные шторы были задвинуты, ночник включен. Я уселся рядом и сказал, что огорчен смертью собаки. Он ответил бесцветным голосом, не поднимая головы, что это его вина. Как будто со стороны я услышал свой голос, говоривший отцу, что это правда, что он действительно виноват. Но только в этой смерти. Эта фраза вырвалась у меня сама собой, я не размышлял над нею. Отец резко выпрямился и повернулся ко мне с немым вопросом. Я продолжал смотреть в окно, чувствуя его напрягшееся плечо. Я добавил, что горжусь оставленным мне наследием, горжусь этой мучительной тайной, раскрытие которой сделало меня сильным и взрослым. Горжусь своим именем до такой степени, что готов вернуть ему изначальное правописание. Я говорил не размышляя, и отец вдруг тяжело вздохнул, как если бы я только что разрушил результаты его многолетней работы.

Набравшись смелости, я продолжал. Я произнес имена Ханы и Симона. Превозмогая страх нанести отцу глубокую рану, я рассказал ему обо всем, что узнал, не скрывая того, что Хана, по сути, пошла на самоубийство. Я чувствовал, как он напрягся, видел, как сжались руки на коленях. Я назвал номер поезда, дату их отправки в Освенцим, дату их смерти. Я сказал, что они не успели узнать всех ужасов концлагеря и что в смерти его жены и сына виновны только нацисты, их бесконечная ненависть. Я добавил, что молчать о Хане и Симоне было равносильно повторному убийству. Больше я ничего не сказал. Поднялся, раздвинул занавески, открыл дверь и позвал мать. И повторил свой рассказ для них двоих, чтобы она тоже узнала правду.

Отец вышел из спальни к ужину. Позже, когда я собрался уйти к себе, он остановил меня и слегка сжал плечо. Впервые я обнял его, и вдруг он показался мне хрупким, уязвимым — сломленный пожилой человек, которого я перерос на целую голову. Странно, но я чувствовал себя сильным и не пролил ни слезы. Смерть нашей собаки стала поворотным моментом: я освободил отца от гнетущего секрета.

Однажды летним вечером мне захотелось прогуляться в маленьком лесочке, окружавшем замок, что находился неподалеку от моего дома. Я попросил дочь составить мне компанию.

Мы с Розой спустились по кривой улочке, ведущей из деревни, в конце которой уперлись в бурелом из поломанных веток и выкорчеванных грозой деревьев. Пробравшись сквозь него, мы вышли к задворкам замка. Окруженный старыми рвами, увенчанный четырьмя башнями, крытыми шифером, замок, казалось, дремал за закрытыми ставнями высоких окон.

В прошлый раз, случайно нарушив границы частной собственности, я набрел на маленькое кладбище. Кто покоился под этими гранитными плитами? Тогда я опасался быть замеченным, вздрагивал от каждого шороха и, завидев фигуру сторожа, не решился идти дальше.

Но сегодня путь был свободен. Ничего не стоило перешагнуть через упавшее дерево, которое отделяло прямоугольный участок, покрытый травой, с ровными рядами могил.

Между делом я навел справки о владельце замка. Деревенский старожил сообщил мне его имя — граф де Шамбран, потомок маркиза де Лафайета, адвокат-международник. Женат на дочери Лаваля, ярый защитник своего тестя, автор многих книг, написанных с целью реабилитировать его память.