Умирает маленькая, хрупкая сестра Армии спасения.[1] Она получила чахотку и смогла протянуть всего один год. Почти до самого конца она продолжала выполнять свои обязанности, но, когда силы у нее окончательно иссякли, ее послали в санаторий. Она лечилась там несколько месяцев, но лучше ей не стало, и поняв под конец, что нет никакой надежды, она отправилась домой к матери, которая жила в собственном доме на окраине города. Теперь она в ожидании смерти лежит на постели в тесной комнатушке, в той самой, где жила в детстве и юности.

Ее мать сидит рядом, испуганная и печальная. Она настолько поглощена уходом за дочерью, что плакать ей недосуг. Подруга больной, работавшая с нею вместе, стоит у изголовья постели и тихо плачет. Взгляд ее, полный любви и сострадания, устремлен на лицо умирающей. Когда же глаза ее затуманиваются слезами, она резким движением вытирает их.

На маленьком неудобном стуле, который почему-то так нравился больной, что она постоянно возила его с собой, куда бы ни переезжала, сидит рослая женщина. На воротнике платья у нее вышита большая буква F.[2] Ей предлагали сесть на другое место, но она упорно предпочитала этот скверный стул, словно желая этим доказать свое внимательное отношение к больной.

Этот день не такой, как все дни, — стоит новогодний вечер. Небо висит серое и тяжелое. Тому, кто сидит дома, кажется, что погода холодная и ненастная, но стоит ему выйти на улицу, как его обдает на удивление теплый и ласковый воздух. Чернеет не покрытая снегом земля. Редкие белые снежинки падают на тротуар и тут же тают. Кажется, что вот-вот начнется сильный снегопад, но он никак не хочет начинаться. Видимо, снег и ветер не желают утруждать себя и бушевать в старом году, предпочитая сберечь силы для наступающего нового.

Что-то похожее творится и с людьми. Можно подумать, что им не хочется ничем заниматься. На улицах пустынно, в домах тихо. Напротив маленького дома, где лежит умирающая, находится участок земли — там начали забивать сваи под фундамент. Утром туда пришли рабочие. Они подняли молот, и он, падая, запел свою грохочущую песню труда. Но работали они недолго, скоро устали и ушли.

Со всем остальным творится то же самое. Несколько женщин с корзинами прошли торопливо за покупками к празднику. Но вскоре всякое движение в городе прекратилось. Детей, игравших на улице, позвали домой, велели им надеть выходное платье и сидеть дома. Лошадей, тянувших тяжелые возы, погнали в конюшни в городском предместье, где им предстоит отдыхать целые сутки. Чем ближе к вечеру, тем тише становится вокруг, под конец всякий шум прекратился, отчего людям, казалось, полегчало на душе.

— Хорошо, что она умрет в канун праздника, — говорит мать. — Скоро станет совсем тихо, и ничто не будет ей мешать.

Больная лежит в забытьи с самого утра, и три женщины, собравшиеся у ее постели, могут говорить что угодно, она их не слышит. Но, несмотря на это, можно легко определить, что ее состояние — не тупое беспамятство. В начале дня выражение ее лица много раз менялось. Оно отражало то удивление и испуг, то страдание и мольбу, а сейчас — сильный гнев, отчего оно кажется почему-то крупнее и в то же время красивее.

Маленькая сестра Армии спасения настолько преобразилась, что ее подруга, стоящая у изголовья постели, повернулась к своей начальнице и прошептала:

— Взгляните, капитан! Как красива сейчас сестра Эдит. Она похожа на королеву.

Рослая женщина поднимается с низенького стула, чтобы лучше рассмотреть лицо умирающей.

Видно, она до последнего дня привыкла видеть на лице маленькой сестры, даже усталой и больной, покорную и веселую мину. Пораженная переменой в лице Эдит, она не садится на стул, а продолжает стоять.

Сделав нетерпеливое движение, больная резко приподнимается и садится в постели, опираясь на подушки. На лице ее появилась печать неописуемого величия, и хотя губы ее не шевелятся, кажется, что с них готовы сорваться слова осуждения и презрения.

Мать смотрит на удивленных женщин.

— Вот такое с ней случается каждый день, — сказала она. — Разве не в этот час она обходила бедных?

Подруга бросает взгляд на старенькие часы, тикающие на столике рядом с кроватью.

— Да, — отвечает она, — как раз в это время она отправлялась к обездоленным.

Она резко обрывает фразу и подносит к глазам платок. Как только она начинает говорить, подступивший к горлу ком вынуждает ее замолчать.

Мать берет сухонькую руку дочери и начинает ее гладить.

— Ей было не по силам помогать им, приводить в порядок их трущобы и увещевать, чтобы они отучались от дурных привычек, — говорит она со скрытым осуждением в голосе. — Непосильную работу трудно выбросить из головы. Ей, поди, кажется, что она все еще ходит помогать им.

— Такое может случиться, если слишком сильно любишь свою работу, — тихо отвечает капитан Армии спасения.

Они видят, что брови больной расширяются и сдвигаются, отчего пролегающая между ними морщинка становится глубже, а верхняя губа слегка приподнимается. Они ждут, что глаза ее вот-вот раскроются и бросят на них испепеляюще-гневный взгляд.

— Она похожа на карающую птицу небесную, — благоговейно прошептал капитан.

— Что там может случиться сегодня в трущобах? — успокаивающе говорит подруга и протискивается между сидящими возле постели, чтобы погладить больную по лбу. — Не думай о них, сестра Эдит, — продолжает она. — Ты и без того сделала для них так много добра.

Эти слова, казалось, помогли Эдит отогнать прочь занимавшие ее мысли. Печать крайнего напряжения на ее лице сменяется выражением кротости и страдания, столь обычным для нее в дни болезни.

Она открывает глаза и, увидев наклонившуюся к ней подругу, берет ее за руку, пытаясь привлечь к себе. Подруга не понимает, что означает это легкое прикосновение, но, увидев мольбу в ее глазах, пригибается ниже, к самым губам больной.

— Давид Хольм, — шепчет Эдит.

Сестра из Армии спасения качает головой. Ей показалось, что она ослышалась.

Больная напрягается изо всех сил, стараясь, чтобы ее поняли. Она повторяет фразу, выговаривая отдельно каждый слог:

— По-шли за Да-ви-дом Холь-мом!

Больная смотрит подруге в глаза, чтобы удостовериться, что та ее правильно поняла. Потом она снова откидывается на подушки, а через несколько минут опять впадает в забытье, и перед ее глазами вновь появляется какая-то безобразная сцена, наполняющая ее душу гневом и страхом.

Подруга выпрямляется, она больше не плачет. Ее охватывает сильное душевное волнение, заставившее слезы высохнуть.

— Она хочет, чтобы я послала за Давидом Хольмом!

Казалось, больная пожелала чего-то ужасного. Большую, грубую женщину-капитана Армии спасения охватывает столь же сильное волнение, как и ее подопечную.

— За Давидом Хольмом? — повторяет она. — Но ведь это невозможно. Не можем же мы привести Давида Хольма к умирающей!

Мать больной видит, как лицо дочери вновь приобретает выражение гневного судии. Она глядит вопросительно на двух растерявшихся женщин.

— Сестра Эдит хочет, чтобы мы послали за Давидом Хольмом, — объясняет капитан, — но мы не знаем, следует ли это делать.

— За Давидом Хольмом? — спрашивает мать. — А кто такой Давид Хольм?

— Один из тех, с кем сестре Эдит пришлось немало помучиться. Но Господу было неугодно, чтобы она сумела наставить его на путь истинный.

— Быть может, капитан, Господу угодно возыметь над ним власть в эти последние часы ее жизни?

Мать больной недовольно глядит на них.

— Вы распоряжались моей дочерью до тех пор, покуда в ней оставалась хоть искра жизни. А теперь оставьте ее мне в час кончины!

Эти слова решают дело. Подруга снова встает у изголовья постели. Капитан Армии спасения садится на маленький стул, закрывает глаза и начинает тихо бормотать молитву. Остальные еле различают отдельные слова. Она просит Господа, чтобы молодая сестра ушла из жизни без печали и волнений о своих обязанностях и заботах, присущих суетному миру испытаний и скорбей. Но ее, глубоко погруженную в молитву, разбудила подруга Эдит, положив ей руку на плечо. Она мгновенно очнулась и открыла глаза.