В этот вечер Адриатика была темно-фиолетовой и прозрачной, как аметист: на глади моря не заметно было ни белых барашков, ни хотя бы единого паруса. Впрочем, далеко на горизонте виднелся целый рой прямых, остроконечных парусов, словно пламенем горящих в последних лучах заката на серебристом фоне неба под легким непрерывно изменяющимся узором облаков, казавшихся очертаниями мавританских домов и минаретов.

Тора шла вдоль берега, между дюнами, среди водорослей и обломков, выброшенных бурей, распевая франкавилльскую[1] песню, дикую песню, в которой говорилось не о любви. Протянув последнюю ноту куплета, она некоторое время молча шагала, вдыхая полуоткрытым ртом легкий солоноватый ветерок, дувший с северо-запада, и слушая негромкий ропот прибоя да крик одинокой чайки, пролетающей в безграничном просторе. За нею трусила сучка с опущенным хвостом, беспрестанно останавливаясь, чтобы обнюхать очередной пучок водорослей.

— Сюда, Оса, сюда! — звала ее Тора, похлопывая себя по ляжке, и собака тотчас же стрелой устремлялась вперед, по песку, рыжему, как ее шерсть.

Но голос Торы услышал и Минго, который, сидя в вытащенной на берег рыбачьей лодке, вырезал из куска пробкового дуба поплавки для сетей. Сердце у него екнуло, ибо желтые глаза Торы, круглые, словно зрачки уснувшей рыбы, в одно прекрасное утро пронзили его насквозь. О, это утро! Он хорошо помнил его: стройная, высокая, вся озаренная солнцем, она ловила мелкую рыбу, стоя в зеленой, искрящейся золотыми бликами воде… Он проехал в своем баркасе очень близко от рыбачек, которые подняли крик. Тора смотрела вдаль, не прикрываясь ладонью от солнца. Кто знает, — не приковало ли потом ее взгляда острое крыло красного надутого сирокко паруса, который исчезал далеко в море?

— Сюда, Оса, сюда! — раздался снова, теперь уже совсем вблизи, веселый, звонкий голос, прерываемый громким лаем собаки. Минго, отбросив назад спустившиеся на глаза волосы, выскочил из своей лодки с проворством влюбленного ягуара.

— Тора, вы куда? — спросил он, и щеки его зарделись, как полевой мак.

Тора не ответила и даже не остановилась. Опустив голову, он двинулся вслед за ней. Сердце его колотилось, пылкие слова застряли в горле. Он опять слушал прерванную песню Торы, и все в нем переворачивалось от некоторых, особенно волнующих нот, которые возникали внезапно, словно громкие всплески волн в однозвучном рокоте прибоя.

У сосновой рощи Тора остановилась. Аромат хвои, острый, свежий, благодатный, ударил им прямо в лицо вместе с последними отсветами заката, пробивавшимися сквозь ветви сосен.

— Эй, Тора…

— Чего вы хотите?

— Хочу сказать вам, что все ночи напролет вижу ваши глаза и не могу заснуть.

В словах юноши звучала страсть столь бурная, а глаза горели таким отчаянием, что Тора даже вздрогнула.

— Уходи, уходи, — наконец вымолвила она и вместе со своей рыжей собакой скрылась между сосен.

Минго еще расслышал собачий лай, долетевший до него снизу, от мостика. Уныло смотрел он на вечереющий горизонт, где в сумерках можно было различить рыбачьи лодки, которые возвращались в залив.

Тора, прозванная Кошкой, отнюдь не была красавицей. Восхищение вызывали только ее желтые глаза, порою становившиеся зеленоватыми, — неподвижная лучистая роговица, ярко выделявшаяся на широком белке, — да еще короткие кудри цвета сухих листьев, отливавшие на солнце живым металлическим блеском.

Она жила одна на всем белом свете — у нее была только эта рыжая худая собака, вечно голодная как шакал, да еще песни, да море.

С раннего утра уходила она к морю и, стоя в воде, ловила мелкую рыбу. Она не выходила из воды даже тогда, когда усиливающийся прибой обдавал ее брызгами, мочил подоткнутую юбку и чуть ли не сбивал с ног. В эти мгновения, когда, предчувствуя бурю, чайки кружились над ее головой, Тора даже в своих лохмотьях являла дивное зрелище. После рыбной ловли она обычно пасла на лугах и на жнивье индюков, громко распевая и ведя долгие беседы со своей Осой, которая, сидя перед нею, терпеливо слушала и смотрела на хозяйку.

Впрочем, она не грустила. Правда, песни ее были протяжно-унылыми, странным ритмом своим напоминали бормотание египетских заклинателей, но она пела их как-то бессознательно, словно они не доходили до ее слуха, не затрагивали души. Она пела, глядя на облако, птицу, парус расширенными зрачками, в которых сквозило удивление, и все время без устали держа у песчаного берега свой маленький невод.

Другие рыбачки тоже пели. Но иногда ее песня, ее голос порождали в них чувство страха, одиночества, тоски. Они умолкали, склоняли опаленные солнцем головы, чувствуя, что колени их все больше коченеют в воде, а глазам становится все больнее от слепящих лучей солнца. Усталые руки их опускались, а песня Кошки замирала в истомленном зноем воздухе последним заклятием, последним рыданием.

Слова и взгляды Минго на мгновение смутили ее. Она не могла ничего понять, но ощущала глубоко в душе какую-то неясную тревогу, испытывала нечто вроде гнева против этого дерзкого белозубого, толстогубого парня.

Она остановилась у опушки, кликнула Осу и погладила ее по рыжей спине. Овладев собой, она вновь стала холодной, невозмутимой и снова запела.

Но однажды в августовский полдень она погнала стадо индюков в сосновую рощу, ища там тени, и нашла любовь.

Она стояла, прислонившись к стволу сосны. Веки ее смыкала сонливость, глаза подернула лучистая дымка. Кругом паслись индюки, зарывшись лиловатыми головами в траву, где кишели насекомые. Два из них вскочили на миртовый куст. Ветерок тихонько шуршал в зеленых кронах сосен. Вдали виднелся опаленный солнцем берег и бирюзовая полоса моря, испещренного белыми парусами…

Из-за деревьев появился Минго. Затаив дыхание, он стал постепенно приближаться, он подходил все ближе и ближе: его волшебница задремала, стоя и прижавшись к дереву.

— Тора!

Она вздрогнула, обернулась, уставившись на него своими круглыми, еще сонными глазами.

— Тора!.. — повторил Минго. Голос его дрожал.

— Чего вы хотите?

— Хочу сказать вам, что все ночи напролет вижу ваши глаза и не могу заснуть.

Теперь она, кажется, поняла. Она опустила голову к земле, словно прислушиваясь к чему-то или что-то припоминая. Эти самые слова она уже слышала, и голос был тот же, где слышала — она не помнит, но это было. Тора подняла голову: молодой, сильный парень стоял перед нею словно зачарованный, лицо его пылало, рот был полуоткрыт. Порыв ветра принес им аромат диких трав, сквозь искривленные стволы сосен бесчисленными искрами сверкала Адриатика.

— Эй, Минго! — раздался вдруг издалека чей-то громкий, резкий голос.

Он вздрогнул, схватил руку Торы, сжал ее изо всех сил и словно ошалелый понесся по песку обратно к баркасу, который ждал его, покачиваясь на волнах.

— Минго! — прошептала Тора каким-то странным голосом, не спуская глаз с латинского паруса, быстро убегавшего вдаль. Она засмеялась как ребенок; а возвращаясь и погоняя хворостиной сытых индюков, все время пела песню — живую, веселую, в ритме тарантеллы. А кроваво-красное солнце садилось за Монтекорно, среди туч, нагнанных внезапно налетевшим юго-западным ветром.

Но вместе с ветром в эту ночь налетел шторм, и волны с ужасающим ревом подступали к самым домам, а все несчастные жители побережья заперлись у себя, прислушиваясь к завыванию бури и моля пресвятую деву спасти вышедших в море рыбаков.

Одна только Кошка бродила в ночи, как дикий зверь, опустив голову, прорываясь сквозь бушующий вихрь, вперив во мрак свои желтые глаза, полные жестокой тревоги, и прислушиваясь, не донесется ли до нее человеческий вопль… Ничего. Сквозь шум бури слышался откуда-то издалека только бешеный лай Осы, отставшей от своей хозяйки.