Марина прискакала из гостей очень скоро. Явилась, наверное, к себе домой, а Бориса нет, вот она и рванула сюда.

Глебка сразу встал, как она вошла, выключил компьютер, накинул курточку, шагнул к порогу. На улице как бы мимоходом, о малозначительном чём-то, сказал, что Борик отъехал на несколько дней, совсем неожиданно, за ним пришла военная машина, и это, конечно, было вранье, потому что Глеб не знал, каким транспортом убыл брат.

Требовалось, он чувствовал, быстро пройти, проскочить через это объяснение, отвлечь Марину, и он улыбнулся, придумав даже для себя неожиданный ход.

— Слушай, — спросил, — а ты знаешь такие стихи… Там есть слова… "Молчи, надейся и терпи".

Марина вопросительно посмотрела на Глебку. Потом, ничего не прибавив, стала читать наизусть:

—  Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои — Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, — Любуйся ими — и молчи.

Глебка подумал — это все, но Марина не остановилась. Стихотворение было длинное, и она его знала, да как! И читала-то красиво, будто и не Дылда вовсе, а неизвестно какая артистка. Особенно если, как сейчас, в сумерках — света на улице нет, и она будто размытая тень движется рядом. А голос ясный, выразительный.

—  Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи, — Питайся ими — и молчи.

Она читала не спеша, неторопливо, как шли они сами, и Глебка странно себя ощутил — до сих пор такого, с ним не случалось — вроде он омытый чем-то идет, спокойный такой, и каждому слову внимает ясно, хотя раньше таких выражений никогда не слышал. А Марина-то! Она будто преобразилась, и правда став тенью — движется неслышно, ни единого шороха из-под ног, будто плывет по воздуху. И слова стихотворения произносит как заклинание.

Лишь жить в себе самом умей — Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, — Внимай их пенью — и молчи!…

Она умолкла, но продолжала двигаться так же бесшумно, той же тенью, словно преобразившись, вовсе не торопилась вернуться оттуда, где была, из стихотворения, сюда, в их обыкновенный городок, на знакомую улицу, на этот тротуар, бывший когда-то асфальтированным, а теперь превратившийся в разбитую, с яминами, неширокую полосу для прохода.

И тут Глебка услышал, что Марина снова зашаркала подошвами, закачалась, как все люди, да еще и чихнула. Чудесное ощущение оборвалось и исчезло, он и себя сразу почувствовал обыкновенным, а вовсе никаким не чистым. Успел, словно хватаясь за что-то, спросить:

— Как это? Мысль изреченная есть ложь?

Откуда-то сверху она улыбнулась — Глебка почувствовал это. Сказала посторонним голосом:

— Еще поймешь.

— Почему? — удивился он.

— Потому что настанет еще твое время. Не гони.

Он не обиделся, такие замечания надо пропускать. Глеб сунул руку в карман, вытащил три сотенные зеленые бумажки, протянул их Марине, сказал нарочито повелительным, строгим голосом:

— Это Борис передал. Велел, чтоб ни в чем себе не отказывала. Усмехнулся, придумывая на ходу:

— И была в порядке.

Дней через пять на Глебкино имя принесли телеграмму: "Встречай посылку с проводником вагон такой-то, поезд такой-то брат". Была суббота, страна гуляла май, и опять набралась целая куча праздников да выходных, так что Глебка даже обрадовался возможности смотаться в большой город, убить время. Указанный вагон обнаружил, возле него на каблучках притопывала молоденькая проводница, и когда Глеб спросил о посылке, она, уточнив его имя и фамилию, протянула ему корешок квитанции, по которой, оказывается, надо было еще получить эту посылку в багажном вагоне.

Вагон этот был первым после электровоза, походил на амбар с широкими воротами, и в них стоял, зевая, молодой же, как проводница, начальник, что ли, этого вагона, который, приняв квиток, кивнул Глебке в угол, где, окутанная авоськой, стояла здоровенная пятилитровая жестяная банка с иностранной наклейкой.

Глеб поднял ее, вытащил на асфальт, прочитал вслух: "Ballistol". Тут же помотал головой, разобрал, что это оружейное масло, но куда столько? В тир, что ли? К Хаджанову?

Спасибо еще, что автовокзал в городе впритык к станции, а то бы Глебка пупок развязал. Пер банку, каждые десять метров останавливаясь — не так тяжело было, как неудобно. Встал в автобусную очередь.

Ну и любопытен же народ наш! Увидев банку, чуть не каждый норовил наклониться, разглядеть, чего там написано. Особенно женская половина. Одна бабка выразилась ясней всех.

— Это у тебя, милок, не подсолнечное масло? Какое-то ненашенское. Бают, всё опять вздорожает.

— Машинное масло, — отбрехнулся Глебка сдержанно.

— О-о, — махнула рукой женщина, — одне машины у них на уме. Да все иностранские: своего-то ничего не осталося!

И тут вдруг затрещало, задымилось — сразу и со всех сторон. У автовокзала притормозила целая стая мотоциклов с бородатыми мужиками в коже — все сверкает, блестит, грохочет, ничего не слыхать. Разговорчивая бабка перекрестилась.

Прямо возле Глебки тормознул мотоциклист — безбородый, ясноглазый. А когда прямо к нему обратился, он понял, что это не парень, а девушка. Почти девчонка.

— Мальчик! — крикнула она. — Краснополянск по этой дороге? Он только кивнул утвердительно.

Девчонка смотрела на него весело — легкая, уверенная, совершенно не здешняя, и все газовала, не отъезжала, чего-то, может, еще хотела спросить. Потом опустила глаза на Глебкин груз, вскинула их с удивлением снова на Глебку, крикнула:

— Ого! Баллистол!

И врубила свой мотоциклище на полную катушку.

Еще минута, и Глебке показалось, что все это видение просто приснилось ему.

К очереди подкатил, подергиваясь, кособокий "пазик". Глебка влез вслед за старухой, взял билет и притаился в заднем углу, подальше от входа.

Его трясло как всех — по дороге даже не районного, а поселкового значения, и он, сам того не замечая, прикрыл глаза, чтобы из мрака выступила снова эта яркая картинка: веселое круглое лицо, запакованное наглухо в блестящую, дорогущую мотокаску, широченный сверкающий корпус невиданного мотоцикла и, конечно, приветливая улыбка.

Кто она? Сколько ей лет?

Глебка занес посылку Марине — ее не было, но он же знал, где спрятан ключ, поставил груз в сенцах, прямо на секретную половицу, а дома, еще не отдышавшись, узнал от бабушки, что на их Богом забытой улице послышался вдруг страшный рык, и что-то пронеслось бешеной дымной струей. Пока она вышла на улицу, только гарь висела над дорогой, а черное сверкающее пятно улетело в сторону речки. Она смешно объяснила пролетевшее:

— Ровно черные кастрюли!

Глебка рассмеялся и, выпив кружку молока, двинул в указанном направлении.

Конечно, и ему бы хотелось подвалить на таком же агрегате, в черной блестящей каске, с черными очками на бесстрастном лице, но он и грошовым великом-то не располагал. Так что пришлось легкой рысцой, на своих двоих, под отдаленный гром спешить в детские свои места, давненько, кстати, не навещаемые.

Когда он пересек рощицу и вышел на их горевскую луговину, сердце сжалось.

Взрослые ведь, бородатые в большинстве, мужики на своих черных машинах, выпукивая тучи дыма, выплевывая из-под колес веера земли, разворачивая мотоциклы и так, и этак, будто нарочно, уродовали луговину, еще негусто покрытую травой и цветами. Кое-где на поле стояли лужицы, и почва там была мягкой, рыхлой. Проскакивая такие места, колеса вздыбливали ее вверх, разметывали по сторонам, залепливая тех, кто ехал сзади, но это, похоже, особенно нравилось пришельцам. Самые мастеровитые из них, разогнавшись, ставили мотоциклы перпендикулярно движению, при этом колеса не переставали крутиться, и тогда уж, и правда, машина становилась похожа на бритву, срезавшую глубоко все живое.