В понедельник я как ни в чем не бывало явился в столовую. Повар проходил со своим бачком мимо и, конечно из вредности, супа мне не налил; я смекнул, что тиран решил сломить меня голодом – за то, что накануне я вел себя с ним грубо; тогда я стал вслух жаловаться на отсутствие аппетита, и этот злодей – ходячее противоречие – тотчас налил мне аж две порции и отмерил их столь щедро, что меня, видать, и похоронят с этой похлебкой в брюхе, так что я тогда и двинуться не мог, отяжелел, как статуя.
Меж тем за столом царило искреннее веселье, но праздник нам испортил деревенщина, который сидел с похоронной физиономией и даже миску свою локтем оттолкнул. Клянусь вашим батюшкой, сеньор Пароди, я со злорадным нетерпением предвкушал, как повар поставит его на место, заметив неуважительное отношение к своей стряпне; но, думаю, Лимардо озадачил его своей наглостью, и тот поджал хвост, так что я только посмеивался втихомолку. Тут вошла Хуана Мусанте, глазами гневно зырк-зырк, а бедра, поверьте, – аж задохнуться можно. Эта стерва вечно ко мне придирается, живьем готова сожрать; а я молчу как неизвестный солдат. Но тут она, не удостоив меня и взглядом, начала собирать миски и говорит повару, что, мол, сражаться с ним, лентяем, ей осточертело, проще самой всю работу делать. И как раз оказывается она в этот миг лицом к лицу с Лимардо и просто дар речи теряет, увидав, что он не съел свой суп. А Лимардо глядит на нее так, словно вообще впервые бабу видит; мне-то ясно было как белый день – лазутчик старался запечатлеть в памяти ее и без того незабываемый облик. Но сцена эта, такая по-человечески понятная, кончилась тем, что Хуана почему-то сказала шпиону, что тот слишком долго спал один и пора бы ему глотнуть деревенского воздуха. Лимардо на ее тонкий намек не ответил, потому как был занят интересным делом – скатывал хлебные шарики, нас-то повар от этой скверной привычки давно отвадил.
Часа два-три спустя случилась новая история, и, когда я вам ее опишу, вы добрым словом помянете закон, благодаря которому вас упекли в тюрьму. В семь вечера я по своей застарелой привычке заглянул в первый патио, чтобы перехватить бусеку,[95] которую наши господа из хором обычно заказывают в заведении на углу. Так вот, вы, с вашей хваленой смекалкой, угадайте-ка, кого я там узрел? Именно что! Пардо Саливасо собственной персоной – шляпа с тонкими полями, разодетый и разобутый – ну картинка из «Фрая Мочо».[96] При виде старого приятеля из Абасто я пулей рванул к себе в комнату, решив на неделю-другую там закопаться. Но уже через три дня Файнберг шепнул мне, что путь открыт, – Пардо успел улизнуть, разумеется не заплатив, а вместе с ним сгинули и все лампочки из третьего патио (только та и уцелела, которую Файнберг в кармане носил). Я, правда, тут же заподозрил, что Носатому хочется разнюхать, в чем тут дело, для того и сочинил эту сказку, и я до конца недели та-ки просидел взаперти – и чувствовал себя как у Христа за пазухой, – пока меня не выкурил наружу повар. Должен заметить, что на сей раз Носатый сподобился сказать правду, и я мог бы наслаждаться законной свободой, не отвлеки меня один банальный эпизод – из самых на первый взгляд обычных, хотя вдумчивый наблюдатель такие непременно замечает. Лимардо перебрался из хором в каморку за 0,60 доллара; а поскольку и этих 0,60 у него не было, его заставили вести гостиничные счета. Но меня-то не проведешь, я тотчас почуял неладное: это он таким нехитрым способом решил проникнуть в контору да повыведывать там кое-какие секреты. Итак, пентюх наш целыми днями якобы просиживал над бухгалтерскими книгами; у меня же в этом заведении конкретных обязанностей нет, и если я порой и приглядываю за поваром, то исключительно из внутренней потребности быть хоть чем-то полезным. Потому я и прохаживался туда-сюда, пока сеньор Реновалес не заговорил со мной самым отеческим тоном, после чего мне пришлось подгребать к своему углу.
Дней эдак через двадцать прилетели вполне похожие на правду (а на деле лживые) слухи, будто сеньор Реновалес хотел вышвырнуть Лимардо вон, а Сарленга тому воспротивился. Но меня-то не проведешь, пусть такое хоть во всех газетах крупными буквами напишут – не поверю! С вашего позволения, я изложу свою версию событий. Скажите честно, можете вы себе вообразить, чтобы сеньор Реновалес наказывал несчастного недотепу? И чтобы Сарленга, с его-то норовом, мог поступить по справедливости? А? Даже не старайтесь, плюньте на эти выдумки; на деле расклад получился совсем иным. Выгнать пентюха хотел Сарленга, который не переставал над ним измываться, а защищал его Реновалес. И добавлю: мое мнение разделяла и компания из мансарды.
Но факт остается фактом. Лимардо скоро перестал довольствоваться тесными стенами конторы и пошел завоевывать территорию отеля – словно масло разливалось, не остановить. То он боролся с вечными протечками в крыше над комнатами по 0,60 доллара; то красил какой-то дурацкой краской деревянную решетку; то оттирал спиртом пятно с брюк Сарленги; потом ему позволили каждодневно мыть первый патио, наводить блеск в хоромах и выгребать оттуда мусор.
К тому же Лимардо, чтобы легче было совать всюду нос, принялся сеять вокруг раздоры. Вот, к примеру, однажды наши шутники из мансарды сидели себе тихонько и красили в ярко-красный цвет кота из скобяной лавки. Меня же не пригласили, потому что знали: я как раз взялся снова перечитывать «Паторусу», которого мне одолжил доктор Эскудеро. Случай этот о многом скажет наблюдательному и смышленому человеку: хозяйка скобяной лавки, едва сводящая концы с концами, вздумала обвинить одного из наших оболтусов из мансарды в краже затычек и воронок; парней это задело, и они решили отыграться на коте. А Лимардо затею испортил – отнял у них недокрашенную тварь и швырнул что есть силы на задний двор, кот, между прочим, мог себе все кости переломать, и тогда держи ответ перед Обществом защиты животных. Сеньор Пароди, я даже вспоминать не хочу, что они сделали с недоумком: повалили на каменные плиты, один сел ему на брюхо, другой держал голову третий заставлял глотать краску. Я бы тоже с превеликим удовольствием поучаствовал – треснул бы его по башке, но, клянусь, испугался, что даже в такой свалке он личность мою признает. Кроме того, надо учитывать, что хохмачи наши в подобных делах очень щепетильны, и не мне вам говорить, что, сунься я в их потасовку, быть бы мне навек с ними повязанным. Тут-то и обрушился на нас Реновалес и разогнал к чертям собачьим. Двое из затейников успели добежать до кладовой, третий хотел было юркнуть следом за мной в курятник, но тяжелая рука Реновалеса его все ж достала. Вредя такое прямо-таки отеческое попечение и воспитание, я готов был устроить Реновалесу овацию, но решил лишний раз не светиться и бурное ликование отложил на потом. Деревенщина тем временем поднялся на ноги, и смотреть на него было очень даже жалко, но он получил свое утешение. Сеньор Сарленга самолично принес ему стакан кандьяля[97] и заставил выпить, подбадривая такими словами: «Ну-ка, не привередничайте, выпейте все сразу, мужчина вы в конце-то концов или нет».
Об одном прошу, сеньор Пароди, не делайте из истории с котом неблагоприятных выводов о нравах обитателей отеля. И для нас там сверкает солнышко, а некоторые неприятные события хоть и вызывали у меня сперва досаду, потом я оценил их философски и сам же посмеивался над пережитыми страхами. Зачем далеко ходить! Вот вам хотя бы история о неких посланиях, написанных синим карандашом. Послушайте только! Есть люди, которые ни одной зацепки не упустят, им лишь дай повод почесать языком да посплетничать, но своим всезнайством, своими бреднями они только сон на слушателей нагоняют. Я же кого хочешь за пояс заткну, если надо выловить свежую и забавную историйку. Итак, в один недобрый день навырезал я ножницами бумажных сердечек, потому что некая птичка мне напела, будто Хосефа Мамберто, племянница галантерейщика, крутила юбкой перед Файнбергом – якобы пыталась назад ту, вторую, фуфайку заполучить, выманенную у нее с помощью погашенного купона. Чтобы даже мухи в нашем отеле были в курсе дела, я написал на бумажных сердечках забавный такой текст – понятно, изменив почерк. Написал я вот что: «Сенсация! Сенсация! Кто у нас не сегодня-завтра женится на Х.М.? Ответ: постоялец отеля в фуфайке». Я сам занялся распространением сердечек и, когда никто не видел, подсовывал их под двери, даже под туалетные. Смею вас уверить, в тот день есть мне хотелось не больше, чем поцеловать себя в локоть, но зуд нетерпения – удастся ли шутка? – и боязнь упустить последнее блюдо заставили меня явиться к обеденному столу до времени. Я был в одной фуфайке, очень довольный собой, сидел на своем месте и громыхал ложкой, чтобы на меня обратили внимание и оценили мою пунктуальность. Тут выскочил повар, и я сделал вид, будто с интересом читаю надпись на бумажном сердце и ничего кругом не вижу. Глянули бы вы на него! Не человек – молния! Прежде чем я успел увернуться, он уж приподнял меня правой рукой, а левой схватил мои сердечки, смял нещадно и сунул мне в нос. Но не судите строго этого грубияна, сеньор Пароди, виноват был я сам. Явился в столовую в фуфайке, чем и вызвал его гнев.
