Скоро со средствами стало туго. Бонфанти урезали жалованье, баронессе отказали в пожертвованиях в ее фонд; Рикардо даже пришлось продать своих лошадок для игры в поло.

Бедный юноша, он ведь никогда и ни в чем не знал нужды! Чтобы найти опору, он отправился к баронессе; но та, озлобившись из-за того, что ей не удалось выманить у старика денег, облила гостя презрением и бухнула, что крутила с ним любовь только потому, что его отец ей платил. Рикардо видел, как все в его судьбе резко менялось, но не понимал причины. Его одолели сомнения, и он пошел сначала к Долли Систер, потом к Эванс; обе признались, что если раньше и принимали его у себя, то исключительно по договору со старым Санджакомо. Потом Рикардо посетил вас, Монтенегро. И вы сообщили ему, что сами устраивали ему встречи со всеми этими женщинами. Разве не так?

– Ну! Кесарю кесарево, – рассудил Монтенегро, притворно позевывая. – Вы же сами прекрасно знаете, что режиссура подобных сердечных ententes[87] стала моей второй натурой.

– Рикардо, обеспокоенный отсутствием денег, переговорил с Кроче; в результате ему открылось, что Командор разорялся намеренно.

Его обескуражило и унизило это открытие – вся его жизнь была откровенной подделкой. Ну все равно как если бы вам вдруг сказали, что вы – это другой человек. Рикардо ведь был о собственной персоне весьма высокого мнения, а теперь он узнал, что все его прошлое, все успехи – дело рук отца и отец непонятно почему вдруг превратился во врага и готовил сыну погибель. Вот он и решил, что жить дальше не стоит. Не стал жаловаться, ни в чем не упрекнул Командора, которого продолжал любить; но написал письмо, в котором прощался со всеми и смысл которого отец должен был понять. Ведь там говорилось:

«Теперь все изменилось и будет меняться впредь… То, что сделал для меня мой отец, не мог сделать ни один другой отец в мире».

Возможно, из-за того, что я столько лет прожил в этом заведении, я перестал верить в наказания. Каждый сам должен разбираться со своим грехом. Негоже честным и порядочным людям становиться палачами других людей. Командору оставалось всего несколько месяцев жизни – к чему было отравлять ему их, разоблачать его преступления и ворошить без всякой пользы осиное гнездо, поднимая на ноги адвокатов, судей, полицейских?

Пухато, 4 августа 1942 г.

Памяти Франца Кафки

Узник камеры номер 273 дон Исидро Пароди принял посетителя не слишком любезно. «Ну вот, очередной компадрито докучать явился», – мелькнуло у него в голове. Он словно позабыл, что двадцать лет назад и сам еще не был настоящим креолом, а вот так же фасонил, стараясь выражаться повитиеватей и жестикулируя сверх всякой меры.

Савастано поправил узел галстука и швырнул коричневую мягкую шляпу на тюремную скамейку. Перед Пароди стоял черноволосый красавчик, и было в нем что-то не слишком приятное.

– Сеньор Молинари присоветовал мне побеспокоить вас, – начал он объяснять цель визита. – Я пришел из-за той кровавой истории, что случилась в отеле «Нуэво Импарсиаль». Дело загадочное – сколько умных голов над ним, знаете ли, бьется! Мне хотелось бы, чтобы вы кое на что пролили свет; но прошу заметить, я тут из чистого патриотизма, хотя, правду сказать, полицейские ищейки имеют на меня зуб. Потому-то я, узнав, что вы мастер срывать покровы со всяких тайн и разгадывать загадки… Но изложу вам события grosso modo[88] и без околичностей – они претят моей натуре.

В данный момент – после разных жизненных виражей – я взял паузу Теперь я стою посреди равнины и бесстрастно наблюдаю, что и как вокруг происходит. И не убиваюсь ради жалкой монеты. Умный человек умеет не суетясь выждать нужный час и тогда – просто протягивает руку. Вы станете смеяться, но я вам скажу, что вот уж год, как ноги моей не было на рынке в Абасто.[89] Приятели меня скоро узнавать перестанут, при встрече будут спрашивать: «А это еще кто такой к нам пожаловал?» Если же я туда на грузовичке заскочу, то и вовсе рот разинут от изумления. Короче, я, что называется, встал на запасной путь. Точнее, бросил якорь в отеле «Нуэво Импарсиаль», Кангало, 3400 – есть в нашем городе такой уголок, который добавляет особую краску картине столичной жизни. Говоря по чести, я отнюдь не ради удовольствия забился в это захолустье и в один прекрасный день сделаю им всем ручкой:

Люди недалекого ума, увидав на двери объявление: «Ночлег для кабальерос от 0,60 доллара», поспешат сделать вывод, что тут кроется какое-то надувательство. Умоляю вас, дон Исидро, верьте мне. Я перед вами как на духу: у меня там отдельная комната, правда, временно – только временно – я делю ее с неким русским, Симоном Файнбергом, которого все по-простому зовут Носатым. Но он мне особо не досаждает, вечно пропадает в Доме катехизиса. Файнберг – эдакая, скажу я вам, перелетная птичка, из тех, что то в Мерло объявятся, то в Берасатеги заглянут. И когда я пару лет назад сюда приткнулся, он уже занимал эту комнату, и есть у меня подозрение, что больше он с места не сдвинется – тут ему остаток жизни и коротать. Буду с вами совершенно откровенен: рутинеры вроде него выводят меня из себя, время допотопных повозок прошло, а я из числа путешественников, которые стремятся открывать новые горизонты. Иными словами, этот парень, Файнберг, потерял представление о том, что происходит снаружи, ему чудится, будто мир вращается вокруг его запертого на ключ сундука, и в тяжелый момент он ни за что не протянет руку помощи нам, настоящим аргентинцам, у него, хоть убей, даже песо и сорок пять сентаво в долг не выпросишь. А жизнь-то повсюду кипит, стоящие люди развлекаются, удовольствий ищут, и при виде такого вот живого трупа им и сказать нечего – только стрельнут сквозь зубы язвительной шуткой, только окатят его издевательским смехом.

Вы, укрывшись в своей нише, в своей, как говорится, караульной будке, будете благодарить меня за ту живую картину, которую я вам теперь нарисую: обстановка, царящая в «Нуэво Импарсиаль» по-своему интересна для пытливого ума. Это целая коллекция образцов – такие типы, со смеху можно помереть. Сколько раз я повторял Файнбергу «Чего тебе тратить два песо на билеты к Ратти,[90] когда у нас под боком зверинец?» Но честно скажу, в его башку такое не втемяшишь, видели бы вы этого придурка с крашеными волосами, неудивительно, что Хуана Мусанте сразу дала ему от ворот поворот. Эта Мусанте?чтобы вы знали, там вроде как за хозяйку – это жена Клаудио Сарленги. А сеньор Висенте Реновалес и названный Сарленга – двуединая сила, управляющая заведением. Три года назад Реновалес взял Сарленгу в компаньоны. Старик устал вести бой в одиночку, и вливание молодой сильной крови пошло «Нуэво Импарсиаль» на пользу. По секрету сообщу вам одну вещь, сеньор Пароди, хотя это секрет полишинеля: дела нынче идут хуже, чем прежде, и заведение можно назвать лишь бледным призраком того, чем оно было. Откуда взялся проклятый Сарленга? Из Пампы; и сдается мне, пришлось ему оттуда спешно делать ноги. Прикиньте сами, он увел Мусанте у одного почтового служащего из Бандерало – а тот слыл парнем отчаянным, настоящим бандитом, и такому они наставили рога.

Сарленга знает, что в Пампе этого не прощают, потому он сел на поезд и двинул в столицу, в район Онсе, где можно легко затеряться в людской толпе, если я понятно излагаю. А вот мне не нужен был никакой Лакроз,[91] чтобы заделаться невидимкой; я ведь от рассвета до заката просиживаю в своей комнатушке, в этой дыре, и плевать мне на Мясника с его бандой, которые заправляют в Абасто и знать не знают, куда я провалился. Я же, даже когда еду в автобусе, на всякий случай рожи корчу, чтобы меня никто не узнал.