– Разве то душевный разговор! – фыркнул Анатолий разочарованно.

– Не скажите, не скажите, – улыбнулась Оля. – Мы с вами даже авторитетов уголовного мира вспомнили и едва до ресторана не добрались.

– Так не добрались же! – попенял ей таксист. – Может, все-таки примешь предложение-то, красавица?

– Толик! Уже обсуждалось, кажется, – построжела Оля и тут же соврала: – У меня муж есть, между прочим. И он очень ревнивый.

– Ладно, понял, – закончил скучным голосом Толик. – Звони, если что. Я всегда для тебя в рейсе. А мужу глупо было бы не ревновать такую…

А ведь Стас ее никогда не ревновал. Никогда! То ли доверял слепо. То ли мысли не допускал, что ему – такому удачливому красавцу – можно изменять. А может, все-таки не любил, потому и не ревновал?

Интересно, а Светку ревнует? Кажется, да. Однажды не пустил ее в сауну с какими-то приятельницами, мотивируя тем, что они поверхностно знакомы. Разговор шел при Ольге в очередной ее шальной визит к ним и из-за ее хмельного состояния не слишком привлек внимание. Она в тот момент Стаса пожирала глазами. А теперь вот вспомнила.

Да, он не пустил тогда Светку в сауну. И в спорткомплекс потом не пустил в соседнем микрорайоне, посоветовав подыскать поближе. И на каток таскался с ней по выходным, и на лыжах за город.

А с ней нет! С ней редко куда выезжал, ссылаясь на занятость. Могла его, разозлившись, из-за рабочего стола прямо за галстук выдернуть и утащить куда-нибудь, но то же все не по доброй воле, то же все было по принуждению.

Может, он и жил с ней по принуждению, а? Потому такой легкой добычей и оказался?

Снова звонок, что ты будешь делать! Что-то сегодня она нарасхват…

– Оля! Оля, ты дома? – Голос Тихонова звучал так, будто тот бежал стометровку.

– Да, дома.

– Сиди, никуда не высовывайся и никому не открывай, – с одышкой приказал он, но чуть опоздал.

Она уже стояла у входной двери и крутила замок, увидев через дверной глазок участкового в компании двух угрюмых щетинистых парней.

– Здрассте, – кивнула она, отступая в сторону, и вернулась к Тихонову: – Что случилось, Георгий Сергеевич?

– Ты с кем сейчас поздоровалась, Оля?! – заорал тот не своим голосом.

– С участковым.

– С участковым?! Что ему надо?!

– Пока не знаю, – глянула на милиционера, топчущегося на пороге, парни уже подпирали стены в прихожей, и спросила: – В чем дело, Марк Степанович?

– Вы бы закончили разговор, гражданка Лаврентьева, – посоветовал вдруг один из щетинистых. – Мы к вам по делу.

– Извините, Георгий Сергеевич, у них ко мне важное дело, – попыталась она отвязаться от запыхавшегося Тихонова.

– У них?! У кого у них?! – продолжал волноваться Георгий.

– У участкового и… с ним, короче, еще двое.

Оля поздно заметила, как шагнул к ней один из сопровождающих Марка Степановича. Резким движением выдернул трубку, нажал отбой и проговорил со злорадством:

– Все! Отговорилась! Сказано же, дело есть…

– Тебе холодно? Надень немедленно куртку!.. Застегнись… Где твое кашне? Господи, Стас, милый, возьми себя в руки! Ничего же еще не известно, зачем ты так?!

Уставший, перепуганный насмерть голос матери, который она всячески пыталась контролировать и разбавить строгостью, едва доносился до него. Будто кто вставил в уши по огромному ватному тампону и для верности горячим воском залил, чтобы он ничего не слышал и не чувствовал ничего, кроме боли.

Как она корежила его, эта боль! Как ломала тело, выворачивала с хрустом суставы и сжимала в крохотный ледяной шарик желудок. Сердца он не чувствовал вообще. Не знал даже, бьется оно или нет. Наверное, билось, раз он мог слышать голос матери, курить и видеть клубы морозного воздуха вперемешку с табачным дымом, вырывающимся из легких. В голове было совершенно пусто, и от этого становилось еще страшнее.

Он же должен был о чем-то думать, как-то соображать, а не мог. У него ничего не выходило! Все мысли были прихлопнуты стуком входной больничной двери приемного отделения. Вот как только он влетел туда, спросил, куда поступила тяжело раненная Светлана Супрунюк, выслушал ответ, так все – в голове тут же сделалось гулко и пусто.

Он потом десятки раз поднимался на второй этаж, где находилось хирургическое отделение. Топтался у наглухо задраенных дверей операционной, снова выходил на улицу, курил. Слушал стенания матери, пытающейся загнать и себя и его в те самые строгие рамки, которые могли не дать сойти с ума. Опять поднимался на второй этаж и смотрел, не мигая, на закрашенный стеклянный проем операционной.

Все это он делал, но совсем не понимал, почему!

Нет, одно понимал точно. Очень остро, оттого и не мог об этом думать.

Там, на втором этаже, за неровно выкрашенными стеклянными дверями, сейчас идет борьба за жизнь Светки. За ее жизнь, за их общую жизнь, она ведь у них одна на двоих, значит, и за его жизнь тоже. Он ведь не мог без нее жить. Не мог и не будет, если что!

Вот это «если что» и наполняло его мозг черной страшной пустотой, в которой он не мог, не имел права копаться.

– Господи, да за что же такое… – Через полтора часа мать не выдержала и начала причитать: – Чем же мы так тебя прогневали, господи?..

– Ма, прекрати! – прикрикнул на нее Стас и снова поплелся на улицу.

Если мать не угомонится, он точно начнет орать. На все отделение, больницу, город, страну! Он начнет орать в полное горло и крушить все, что попадется под руку. Он камня на камне не оставит в этом гадком мире, который вдруг взял и посмел нарушить равновесие. Он все разрушит, потому что его жизнь оказалась разрушенной. И плевать ему теперь на всю на свете гармонию. Плевать!..

– Стас, милый, что ты делаешь?! – ужаснулась мать, оттаскивая его от стены.

Оказывается, он стучал головой о стену и глухо стонал. И достучался, лоб до крови поранил. Надо же, не заметил ничего – ни боли, ни жжения. Только вот суставы по-прежнему выворачивало, и внутри отвратительный холод.

– Все будет хорошо, сынок. Все будет хорошо, надо только верить!

Он и верить не мог, сил не было. Ни верить, ни бояться не мог, просто ждал и все.

– Надежды мало, – скроила скорбную гримасу медсестра в приемном покое. – Молитесь!

Он не знал ни одной молитвы. Никогда не знал и никогда не думал об этом. Теперь вот сокрушался.

Нехристь! Урод! Атеист проклятый! Разве можно так пусто жить? Без веры в высшие силы, в добродетель, в пророчества? Разве можно уповать лишь на самого себя и всегда считать, что человек хозяин своей судьбы?! А он именно так и жил! Всегда именно так.

Да неправда это! Ложь! Пустое, никчемное, раздутое самомнение жалких чванливых людишек, возомнивших себя властелинами мира. Какой придурок сказал: весь мир у наших ног? Дать бы ему теперь в морду! Вот он, мир его, – сузился теперь до размеров простой дверной коробки, застекленной закрашенными неаккуратной рукой стеклами. Там, за этими стеклами, вершится теперь его жизнь, и властвовать над ней ему не под силу.

– Стас, выпей кофе.

Мать стояла перед ним с пластиковой коричневой кружечкой и смотрела на него с мольбой сквозь плотную пелену тщательно сдерживаемых слез.

– Давай, ма, выпью, – сжалился Стас, забирая у нее кружечку, пригубил, тут же обжегся и почти не почувствовал боли, так только язык одеревенел. – Откуда кофе, ма?

– Девочка из приемного покоя налила. У нее с собой термос. Всегда на дежурство берет. Налила… Попросила попоить тебя. А то, говорит, мало ли что, свалится еще, – заговорила мать монотонно, присев на скамейку.

– Мало ли что? Это что значит?! – тут же напрягся Супрунюк, выпрямляясь. – Что она имела в виду, мам?! Она про Свету?!

– Да спаси господи! – отмахнулась мать. – На тебя смотреть страшно, милый! О тебе разговор…

Тогда ладно. Тогда он допьет, хотя вкуса совсем не чувствует. А что медсестра пожалела его, это ничего. Это неплохо. Он сейчас нуждается в сочувствии, в понимании и даже в жалости, хотя раньше все это его коробило и считалось недостойным. Сейчас можно. Где-то же ему надо черпать силы. Где-то, в ком-то, в чем-то. Человеческое сострадание сейчас как нельзя кстати…