— Так что же ты все-таки хочешь? Говори или оставь меня.

Внезапно кхань поставил корзинку на асфальт (капитан невольно отшатнулся), обхватил руками плечи и отвесил старинный тройной поклон. Как перед вождем или большим феодалом.

— Господин, — сказал он, не разгибая спины, — нам нужны твои бомбы.

Детство вошло Прету в память как раскаленная игла. Не хватало слов, чтобы описать младшим разъяренное, рычащее на тысячу голосов небо.

…Небо волочит тени гигантских крыльев по горным террасам, по беззащитным коврикам полей. И вот уже вперевалку разбегаются женщины с малышами, привязанными за спиной. Спотыкаются, падают, прикрывая собой маленького… Да разве его прикроешь? Истерический визг стальных осколков, фейерверки напалма; фосфор, выедающий язвы до костей; иглы и дробинки-шарики. Люди, похожие на дикобразов. Изрешеченные навылет. Кровавое месиво в воде…

Многие из тех, кто сейчас носит мужскую головную повязку, болтались тогда за спинами матерей. Многие, как и Прет, отмечены рваными шрамами, или таскают металл в теле, или едва дышат легкими, сожженными газом.

То было двадцать с лишним лет назад — когда вымирали от голода целые кханьские деревни. Когда отцы, устав тереть муку из древесной коры, начинали стрелять в королевских сборщиков налогов.

Прет рассказывал младшим — и снова являлись ему желтое, как сера, клубящееся небо; боль — долгим лезвием в груди, надорванной сумасшедшим бегом; настигающий свирепый вой… Крика и слез ему не хватило. Упал и зарылся лицом в сухие колючие травы. Чьи-то ладони жестоко ударили по ушам, комья царапнули спину… Задыхаясь, мальчик перевернулся. И увидел прямо над собой одетую железом махину, чуждую, как выходец из ада.

Глаз сумел остановить безмерно малое мгновение полета. Во всех подробностях, вплоть до цифр на крыше и заклепок, навсегда отпечатался в мозгу Прета пикирующий великан. Он был так низко, что мальчик мог бы попасть в него камнем.

…Костлявая и черная, похожая на страшную ящерицу старуха знахарка шершавыми ладонями растирала высушенные листья. Жевала корни, и розовая пена шипела у нее на губах. Прохладной кашицей залепливала пылающие раны Прета.

Ночи напролет он катался по мокрым от пота циновкам. Мать склонялась над ним, замотанная шелком до самых глаз, — ее лицо съела кислотная бомба. Глаза у матери были огромные и туманно-влажные, как у буйволицы. Когда-то мать считалась первой красавицей в деревне.

Потом исчезало все — и мать, и знахарка, и суставчатые бамбуковые стропила. Бомбардировщик опускался прямо на Прета, облитое маслом горячее брюхо прижимало мальчика к полу. Прет кричал, раздавливаемый.

В иных видениях самолет выступал странно одушевленным, менял облик, смеялся или бормотал что-то на незнакомом языке. Его следовало убить, но прежде нужно разработать какой-то невероятно сложный и замысловатый план. Этим Прет и занимался, к утру совершенно обессиливая и лежа в испарине. После заката все начиналось сначала — борьба с бомбардировщиком, сплетения изнурительных расчетов.

Очажок бреда остался тлеть и после выздоровления, временами вспыхивая, точно уголь под ветром. Это могло случиться на горной дороге между деревнями — когда каратели увели отца, Прету пришлось работать разносчиком писем. Он замирал, холодея и дрожа, среди танца на площади перед храмом, и никакие усилия разубранных цветами девушек не могли вернуть его в круг. Чаще накатывало ночью, в часы той лихорадочной бессонной ясности, что служит увеличительным стеклом для обид и болей.

Как отчетливо и сладострастно, одну за другой, воображал он все подробности! И прежде всего — взрывы. Медленно вращались в воздухе обломки, разваливалась ограда базы. Вспучивался, лопался ангар. Смятые ударом волны, погибали жилые здания. Наконец начинал плясать в буйном пламени Враг, терял крылья; расплавленный металл дождем падал вокруг, обнажал ребра и грудой лома проваливался внутрь фюзеляж…

Иногда Прет ограничивал себя этим. В другие дни — смакуя, воображал несколько раз подряд, как, выслушав мольбы и щедрые посулы, будет тщательно перерезать горло чванливым, холеным офицерам…

А потом репродуктор на столбе сказал, что больше не будет войны: самолеты и бомбы разберут на части, а злых офицеров, не желающих мира, отдадут под суд. И целый день передавали из какого-то всемирного центра музыку, непохожую на привычную кханям, но красивую и торжественную.

Прет ощутил себя человеком, который долго и кропотливо строил затейливое здание и вдруг увидел, что за спиной вырос дворец, в тысячу раз лучше и краше его постройки, и этот дворец добрым божеством подарен ему. Если люди договорились никогда больше не воевать друг с другом и покарать жестоких — можно ли мечтать о мести?

Он мучился, пока не выпали первые ливни зимы. Тогда-то сход и отправил Прета — письмоносца, грамотея, повидавшего дальние деревни, — послом на базу.

Он достал из-под жилета ветхую карту-двухверстку, склеенную на сгибах липкой лентой-скотчем. Развернул — и капитан Дарванг невольно бросил профессиональный взгляд на неровное кольцо древнего, заполненного водой кратера.

— Вот здесь перегородка очень тонкая, господин мой, видно время ей пришло, ничто не вечно. Сквозь нее уже вода просачивается. Еще один хороший ливень, и все озеро выльется на нашу деревню. А здесь… — жесткий коричневый палец неумело ползал по карте, — нет, вот… скалы потолще, зато за ними — мертвая сухая долина, там даже не растет ничего. Вот если бы их…

Прет исподтишка царапнул глазами невозмутимого Кхена и закончил после паузы:

— Круто там — со взрывчаткой никому не добраться…

Поставив ладонь отвесно, показал, какая крутизна.

Капитан уже не глядел ни на карту, ни на Прета. Заложив руки за спину, молча щурился поверх выгоревших крон над оградой, туда, где сквозь дождевую пелену чуть угадывался белый зигзаг внешнего хребта. Забавная отсрочка. Бомбардировщик-миротворец. Бомбардировщик-спаситель. А почему бы и нет? Один удар — и вот уже кипит праздник в деревне. И в мертвой долине разливается новое озеро. Весной там будут сажать нежные кустики риса. Разве это не сила?

У горца заходили желваки, и он сказал резко, нетерпеливо, пиная ногой звякнувшую корзину:

— Позволь нам остаться вдвоем в комнате, господин, — и я отдам тебе то, что собрала община!

Дарванг медленно обернулся. Его твердая маска бралась веселыми морщинами.

Прет отшатнулся, не веря глазам. Точно трескалось перед ним лицо скульптуры. Принужденной, вымученной была улыбка офицера. И все же настолько озорной, с оттенком веселого безумия, что Прет нутром почуял собрата по духу, потомка отчаянных кханей — вечных бунтарей и сочинителей лучших в стране любовных песен…

— Слушай, ты, — оскалив неожиданно крупные зубы, с наслаждением заговорил Кхен, — да вся твоя община зарабатывает меньше, чем я один!

— Но, господин…

Кровь ударила Прету в голову, и не знал он: то ли, следуя детской мечте, ударить ножом удивительного офицера, то ли пасть перед ним на колени.

— Проваливай, — с тем же жутким весельем быстро сказал капитан. И, дождавшись, пока посол, окончательно потеряв контроль над собой, шагнет вплотную к нему со сжатыми кулаками, добавил: — Чтоб через три дня вокруг вашего паршивого озера с утра не было живой души. Понял?

…Двое унтер-офицеров застопорили, решив полюбоваться смешной сценкой: дремучий кхань отбивает ритуальные поклоны блаженному капитану Дарвангу. Но блаженный вдруг повернулся к ним с такой волчьей свирепостью во взоре, что унтеры, козырнув, бегом сорвались к воротам…

Самолет скользнул почти впритирку над сизыми в охряных пятнах лишайника утесами, над скелетами корявых гравюрных сосен. За ним ахнули и разошлись, как круги по воде, в тишине заоблачья громы. Озеро содрогнулось всей зеркальной кожей, устремляясь в дымный провал. И автоматика, отметив поражение цели, повела машину на разворот.

А Кхен Дарванг все сидел, словно уснув, в пилотском кресле — улыбающийся владыка молний.