— Прямо оперный герой, — засмеялась жена. — Да ведь кто не краснеет?

— Позволь, позволь, — запротестовал Конструктор, — любому из нас эмоции подвластны. У него же все на виду. К тому же он непорочен, как дельфин.

— Ах, дельфины, дельфины! — Жена опять была готова расхохотаться.

— А что, а что? — оправдывался Конструктор. — Помнишь, я отлавливал дельфина. Психика нового образца смоделирована по аналогу с дельфиньей.

— Кажется, тебя вызывают, — перебила жена.

Они замерли, прислушиваясь. Из соседней комнаты полз, стелился по полу монотонный шепот прибора: «…вызывают к аппарату Конструктора… вызывают к аппарату…»

— Слушаю вас, — бодро отозвался Конструктор, подходя к аппарату. — Что? Пляшет на потолке? В меру розовый? С девушкой пляшет? Молодчина! Не поняли? Говорю, мо-лод-чи-на! А? Нет, нет, партия шахмат не повредит…

— Все идет как по маслу, — потирая руки, сказал Конструктор жене. — Спас девушку от спрута, танцует с ней в «Трех квантах», цвет лица идеальный.

— Слушай, — жену будто осенило, — познакомь-ка меня с ним. Несколько лишних кувыртов не повредят ведь твоему эксперименту.

— Добрый вечер, дружище! — Кто-то протолкался к ним через весь зал. — Партию шахмат! Сегодня дебют «Броуновское движение».

— «Броуновское» описывается уравнениями газовой динамики. — Он улыбнулся подошедшему, как гроссмейстер улыбается разряднику, интеллигентно, чуть винясь за свое гроссмейстерство. — Смотрите, позиция распределена, казалось бы, хаотично. Однако давление равномерно во всех линиях и диагоналях. Но вот двадцать шестой ход… — Он раскрыл блокнот и мгновенно начертал ситуацию хода. — Слон, зеркально отражаясь от пешек, набирает критический запас скорости. Теперь рокировка бессмысленна. Понимаете меня?

— Тогда, может быть, квадрупольную разовьем? Где роторный момент ферзя… — начал было подошедший, не отрывая взгляда от записной книжки.

— Квадрупольную играю с отдачей ферзя. Так что его вращательный момент сразу сводится к нулю, — он на секунду замялся, как бы в смущении, — но понимаете, дело даже не в нуле. Сегодня мне вообще не хочется играть. — Он нажал на слово «вообще».

И он решительно пожал руку ошеломленного любителя, бесповоротно прощаясь с шахматными коллизиями вечера. Они вышли на улицу. Теплая мгла осела вокруг блистающего стеклами домика с вощеными потолками. Из невидимых в темноте кабриолетов смутно ворчали и тявкали дремлющие псы. Влажные ветерки тревожили их обоняние, и тогда то один, то другой зверь по-щенячьи взвизгивал и сразу замирал. Вверху, на самых купольных высотах, вздрагивали крупные мохнатые звезды. Там, среди мигающих звезд, неслись метеориты, расчерчивая вязкую, как болото, тьму на зыбкие квадраты и параллелограммы.

— Знаешь, — сказала она, — мне кажется, что я знаю тебя очень, очень давно…

— А мне — что не знаю тебя совсем, — он посомневался, — но тоже… очень давно.

— А вот бывает у тебя так? — таинственно спросила она и оглянулась кругом, точно в этой мгле можно было что-нибудь разобрать. — Бывает так, будто все это уже было? Все в точности.

— Нет, не бывает, — он вздохнул. — Так уж я устроен. Никакого прошлого. Начисто.

— А сны, тебе снятся сны?

— Ага, иногда я вижу очень интересную вещь.

Они незаметно подошли к широкому, как театральный занавес, дереву. Где-то вверху среди листьев вполсилы работали струи воздуха, и невидимая мощная крона то набиралась воздуха, то отдавала его, вздыхая.

— Мне чудится, будто кругом безграничная водная гладь. И я мчусь, режу водный простор, вылетаю в воздух, и в брызгах вспыхивает радуга. И рядом мчатся ловкие, веретенообразные существа. А впереди розовые острова. И мы мчимся, мчимся, обгоняя друг друга…

— Это дельфины, дельфины! — закричала она в восторге. — Я была у океана, я каталась на дельфине. В детстве. А ты катался в детстве на дельфине?

— Ах, мое детство, — засмеялся он, — знала бы ты о нем. Мои няньки — почтеннейшие на планете профессора.

— Сложное детство? — Ей захотелось сочувствовать, разделить тайные тяготы этого немного странного человека. — Муштра, режим. Тебя готовили в великие шахматисты.

— Да нет, — отозвался он из темноты, — никакой муштры. Вообще никакого детства.

— Говорят, раньше, в давние времена, у людей не было настоящего детства. Такого, как сейчас. — Она подошла к дереву и тоже прижалась плечом к мягкому, как надувная лодка, стволу. Теперь они стояли лицом друг к другу. — Я видела, как было раньше. В будке глубинной памяти. Часа два я видела то, что было вокруг моей какой-то прабабки. Ее глазами. Только электроды мешали. Холодные, прямо на лоб кладут.

— А роботов туда пускают, в эту будку? — осторожно спросил он.

— Роботов? Это мысль! Представляешь, на экране мир глазами автоматического снегоочистителя. Ой-ой-ой. — Она затряслась от беззвучного смеха, и по упругой коре пошли мягкие толчки. — А знаешь, — смех ее внезапно оборвался, а в голосе опять возникли таинственные, родственные нотки, — пошли в будку. Хочу увидеть твоих стариков. Например, как твой дед познакомился с твоей бабкой. А?

— Нет, нет, — спешно отозвался он, — понимаешь… Я не в ладах с родителями, бабками и так далее.

— И так до самого Адама? — коварным голосом спросила она. — Ну и что, не в ладах. Ты же ничего не боишься. Сейчас только и говорят, как ты подошел к спруту.

— Да нет, это не смелость. Очень точный расчет. За несколько мгновений я рассчитал стычку в деталях. Никакого риска.

— А рисковать ты умеешь?

(Он понял, что ему придется чем-то рисковать, и немедленно.)

— Ну! Ведь каждый имеет право на риск.

Она положила руку на его плечо. И он опять услышал, как внутри его что-то щелкнуло и струнно запело.

— Давай вот прямо сейчас пойдем на стартовую площадь, через час будем у океана.

Она не снимала руки с его плеча. Он слышал уже не одну, а несколько струн и будто бы саксофон или гобой вздохнул несколько раз где-то под ребрами.

— Музыка, — обрадовалась она, — я слышу музыку. Откуда это?

— Что риск? Событие! Каждый должен иметь право на событие, — сказал он, и к гобою прибавилась труба, и невидимый дирижер взмахнул палочками, сплетая звуки.

— Мы возьмем там большую лодку, возьмем паруса, а ветер там всегда есть. — Она обсуждала новую идею с подлинным энтузиазмом. — Паруса будут ставить роботы. Прихватим с собой парочку. Лучше всего типа «Сервис Минимум». — Она уже говорила деловыми интонациями хозяйки семейства, въезжающего в необжитую квартиру. («Кофеварки — на кухню! Холодильник — в прихожую! Стиральную машину — в чулан. Роботов тоже в чулан!»)

— «Сервис Минимум?» — медленно произнес он.

Она увидела, как заплясал огонек его сигареты. (Дирижер споткнулся, и трубы, скрипки, барабаны на последней ноте набежали друг на друга.)

— Да, «Сервис». А не пригодятся, оставим на берегу. Сдадим в хранение.

— Я не могу лететь, — сказал он хрипло. — Сейчас я вспомнил, кто я такой…

— А кто ты такой? — запинаясь, медленно спросила она.

— Я последняя надежда лаборатории. Без меня не обойдутся.

— Но мы же вернемся. Их надежды оправдаются, — стараясь быть уверенной, сказала она. — А потом, как так, незаменимый? Незаменимых людей нет.

— Людей нет, — он глотнул воздух, — но я незаменим. Я робот. По программе «Сервис Максимум»…

— Он улетел, — сказал Конструктор, падая в кресло как есть, в комбинезоне, — стартовал на иные орбиты. Накал оказался выше его сил.

— Я же говорила… — начала было жена Конструктора.

— Ты говорила, что он повздорит с гроссмейстером, — жестко отрубил Конструктор.

— Но я имела в виду, что неприятности будут у тебя, — теряясь, пролепетала жена.

— Он пролетел над самой лабораторией, — не замечая ее слов, продолжал Конструктор. — «Почему он передает музыку?» — спросил меня начгруппы запчастей. «А ты уверен, что это только музыка?» — сказал я ему. Светоиндикаторы состояния пилота вели передачу его настроения в световом диапазоне волн. Это было потрясающе! Светосимфония загипнотизировала нас.